Лев Кожевников - Улыбка Афродиты. Смерть прокурора

…Потом они лежали друг подле друга, нагие, и Хриса возложила на голову возлюбленного лохматый венок из листьев дикого винограда и сонных соцветий пассифлоры. И взялась плести другой из медвяно-сладкого прекрасного лотоса.

— Растения тоже любят друг друга, — шептала она, вдыхая чудесные запахи. — Мне рассказывали, что среди финиковых пальм одни считаются мужскими, а другие — женскими. И вот мужская пальма любит женскую, и, если они растут далеко, дерево склоняется в сторону любимой. Или засыхает от тоски. Опытный земледелец, понимая горе дерева, может излечить его страдания. Он берет черенок женской пальмы и прививает его к сердцу пальмы мужской, облегчая душу растения, и оно оживает, наливаясь соком.

Она посмотрела Асамону в лицо и с тревогой в голосе спросила:

— Почему ты молчишь? У тебя такие печальные глаза.

Он улыбнулся ей.

— Тебе показалось. Но взгляни на этот огромный камень. Видишь, он треснул и раскололся надвое, а из трещины растет плющ и поднимается по дереву все выше.

— Да, но что же тут необычного?

— Камень треснул не сам. Ветер занес в его поры семя плюща. Из семени взялся нежный росток и разорвал глыбу надвое.

— Слабый росток? Но разве такое возможно? — не поверила Хриса.

— У отца каменоломни на севере Аттики, и я однажды был там. Те глыбы, которые не берег кирка, каменщики взламывают, подсаживая семя плюща.

Он взял ее за руку и прижал ладонью к своим губам.

— Я и есть тот злополучный серый камень. А ты…

— А я?

— Ты слабый зеленый росток.

— И поэтому ты печален? Потому что треснул, да?

Асамон рассмеялся, но невесело.

— Ты права, милая Хриса, — несколько помедлив, отвечал он. — Я не сказал тебе всего, о чем думаю, и не потому, что хотел скрыть. Просто я слишком счастлив. Мне трудно выразить это словами, но когда ты ушла, чтобы собрать для венка виноградные листья, эти цветы в твое отсутствие перестали для меня пахнуть. Но мне чудится, нельзя быть всегда таким счастливым. Счастье недолговечно, а такое, как у меня — оно существует лишь для того, чтобы быть вскоре безжалостно разрушенным. Не знаю почему, но во время варварских нашествий и междоусобиц самый прекрасный храм в городе всегда гибнет первым.

Он запнулся, но Хриса не перебивала его.

— Мне не верится, что все это не есть сон и не закончится, стоит мне закрыть глаза.

Хриса запечатлела на его щеке нежный поцелуй.

— О, мой милый, мой возлюбленный! Мы не станем с тобой просыпаться, пусть наш сон длится вечно! — прошептала она, возобновляя прежние ласки и желая отвлечь его от печальных мыслей.

…Много раз еще они наслаждались своей любовью и не могли насытиться ею.

Хриса была щедра и смела в любви, но уже солнце наливалось пурпуровой краской и клонилось к закату, и от усталости под глазами у обоих легли серые тени. Пришла пора трогаться в обратный путь.

Не подымаясь с ложа, Асамон покричал коней. Гулкое эхо разнесло, удесятеряя, его ослабевший от любовных утех, изрядно охрипший голос.

Топот легких копыт известил вскоре, что зов был услышан. Он поднялся навстречу и упал бы, наверное, от слабости, не ухватись вовремя за гриву Коракса. Хриса смеялась до слез, глядя на эти его усилия, но и самой ей понадобилась немалая помощь, чтобы подняться и кое-как утвердиться на безвольно подгибающихся ногах. Так, со смехом, потешаясь друг над другом, они взнуздали Авру, и Хриса с помощью возлюбленного, который, напрягая остатки сил, подсаживал ее снизу, взобралась наконец на лошадиный круп. Но едва она села, оба с изумлением обнаружили, что забыли оседлать кобылу и седло так и осталось лежать на земле.

Это обстоятельство рассмешило их пуще прежнего. Но не успели они отойти от веселья и перевести дух, оказалось, что Хриса сидит на кобыле задом наперед, и вдобавок совершенно нагая, ибо забыла надеть на себя одежду.

Новый приступ веселья оказался столь заразителен, что и Авра не выдержала наконец и с игривостью взбрыкнула задом. Хриса в испуге ахнула и, чтобы не свалиться, ухватилась левой рукой за хвост, под самую репицу. Но смех морил ее, и волосы падали на глаза, мешая видеть. Она откинула их рукою, и…

И Асамон увидел перед собой вакханку!

…Совершенно нагая, она восседала на огромном, взбрыкивающем козле, отлитом из темной меди. Задом наперед, ухватившись одной рукой за нечистый хвост, а другой откидывала с безумных глаз разметавшиеся в полете волосы. Все в ее фигуре дышало пороком и кричало о неприличии. Чрезмерные груди вразлет с торчащими сосцами. Бедра, лишенные девичьей стройности из-за чрезмерных возлияний. Расплывшийся зад, открытый в прыжке для нескромных взоров во всех сокровенных подробностях. В ее распущенности в непотребстве мгновенно угадывалось животное упоение жизнью, ее мимолетными радостями, пусть даже весь мир обрушится в Тартар!

Пандемос Афродита…

Асамон отшатнулся, но немота затворила изумленный возглас еще в груди, будто в клетке, а неподвижность сковала на мгновение все его члены.

Словно со стороны он услышал свой хриплый, неискренний смех. И замолчал, нахмурясь. Но тотчас, желая скрыть от Хрисы свое состояние, поспешил заняться торбой. Развязал горловину и выложил на камень скудный припас, захваченный им впопыхах в дорогу: ячменную лепешку, кусок козьего сыра и пригоршню сушеных фиников. Поделил весь припас на две равные доли. Но не спешил обернуться. Великая смута поселилась у него в сердце, порожденная вдруг ужасным подозрением. Многое из того, что прежде казалось ему неясным, теперь находило свои объяснения…

Асамон вспомнил короткий разговор между ними, когда он попытался объяснить Хрисе, что такое кийяфа. Некоторое время она молчала и вдруг рассмеялась грудным, низким смехом. Он бросил на нее удивленный взгляд и пояснил:

— Это Мегакл. Кое-чему он меня научил.

— Кое-чему, да.

Она отвернулась, но Асамон мог поклясться, что в ее глазах промелькнула лукавая насмешка, и смысл ее тоже показался ему неясен. Но теперь — он готов был провалиться от стыда. Слишком явные признаки во множестве были расставлены на его пути, чтобы он, познавший древнее искусство кийяфы, ничего в них не разобрал.

Вчера на Террасе, когда он остался один, он обнаружил вдруг, что не в силах вспомнить ее, хотя угадал бы тотчас присутствие Хрисы в тысячной толпе. Ее волосы переливались серебром и незаметно перетекали в ночь и были продолжением той чудной ночи. Теплом ее узкой ладони дышали нагретые за день камни. Ее тихим голосом, ее шепотом шелестели из темноты древесные кроны. Она не просто ушла, а исчезла, как исчезает шлейф дыма, изорванный в клочья порывами ветра, а он не мог проследить ее даже взглядом. Она продолжалась для него вся во вселенной и не имела той целости в восприятий, прекрасной и очаровательной законченности, как обычная смертная женщина.