Лев Кожевников - Улыбка Афродиты. Смерть прокурора

Ксенарх хмыкнул на хозяина и начал со тщанием осматривать левую заднюю. Его пальцы заботливо ощупали бабку, сухожилия. Сзади, разом вспотевший, всклокоченный, задышал в спину Дамасий. Ксенарх взялся за копыто, поднял лошади ногу. Все в порядке, но копыто было горячее.

— Копыто горячее, хозяин.

— О боги!

Пальцы Ксенарха поднялись до колена, выше… Дамасий, не выдержав, подскочил вновь к рабу и взмахнул плетью.

— Грязная тварь, живо на конюшню. Авру сюда! Запорю!!

— Не нужно, хозяин. Вот она.

На внутренней стороне бедра, почти в паху, пальцы Ксенарха нащупали твердую головку. Он потянул, и в пальцах у него оказалась длинная, почти в три дактила, медная игла. На шерсти выступила капля крови. Дамасий схватился за голову.

— О! Кто это? Кто мог?! — мимоходом Дамасий вырвал у Ксенарха иглу и сунул рабам под нос. — Кто? Кто подходил? Когда? Где были вы, скоты? Ну?!

Один из рабов, посмелее, мотнул головой.

— Не знаю, хозяин.

— О боги, эти скоты, — они разорят меня! Может, ты сам воткнул, а? Ну?

— Нет, хозяин.

Ксенарх тронул жеребца за недоуздок. Хромота исчезла.

— Все в порядке. Злее будет.

Он ласково потрепал жеребца по храпу, и тот признательно потянулся к нему губами.

— Ну, ну… Балуй!

— Но кто, кто? Когда?! Клянусь Зевсом, я посажу его в яму! Сгною!

— Загнать иголку в мышцу можно мимоходом. Но дело не в том. Тебя считают за серьезного соперника. Так всегда бывает.

— Гм? Это да, конечно. За серьезного… А что, Ксенарх? Как ты, того… Хороши ли у меня лошади, а?

— Лошади хороши, — рассеянно отвечал Ксенарх, заводя пристяжных в стойло. — Таких здесь не много.

— А чем же они хороши, по-твоему? — самодовольно продолжал Дамасий, но, так и не дождавшись ответа, выглянул из стойла наружу, с подозрением оглядывая всякого, кто попадался ему на глаза.

Громкий, жизнерадостный смех привлек его внимание. К пусковому барьеру приближалась группа афинских молодых аристократов. Все они были роскошно, по-праздничному одеты, но среди них тотчас выделялся фигурой и осанкой великолепный Менесфей, сын Кимона. Он на голову казался выше других, черные волосы свободно падали кольцами вокруг крепкой шеи, с его плеча роскошными складками ниспадала хламида, схваченная на плече огромной золотой фибулой. На ногах юноши красовались высокие котурны для верховой езды, тоже отделанные золотом; следом двое рабов с двух сторон вели под уздцы его великолепного вороного скакуна, отливающего мягкой синевой.

Ксенарх тоже, заслышав смех, оторвался на мгновение от лошадей и повернул голову.

— Ты знаешь, кто этот молодчик? — ухмыльнулся Дамасий. — Любимец богов Менесфей, побочный сын самого Кимона. И я, хе-хе, догадываюсь, чего он добивается. Он претендует на архонтство в Афинах, а чтобы набить себе цену, ему нужна победа здесь, в Олимпии…

Голос трубы оборвал его слова. Дамасий прикрыл глаза и молитвенно вскинул руки к небу, забыв, что в правой руке у него арапник.

— Все готово, хозяин. Можешь проверить.

Ксенарх повязал на передней скобе вожжи и отошел в сторону. Дамасий деловито оглядел всю упряжку, слазил жеребцам под брюхо, подергал подпруги, ощупал серебряные бляхи и нагрудники, пнул пару раз в ступицы и пошатал чеки. Все было как нельзя лучше.

— Мда, да, да… — довольно повторял он. — Конечно… И сколько же колесниц нынче будет? Много ли?

— Около полусотни, хозяин.

— Гм? Да, да…

Дамасий благоговейно погладил блестящие скобы и, наконец, взгромоздился на колесницу. Глаза его загорелись, он чуть присел на ногах, как при быстрой езде, и даже взмахнул арапником, но тотчас сник с лица и с помощью Ксенарха спустился обратно на землю. На глазах у Дамасия блестели слезы завзятого, но уже ни к чему не способного лошадника.

Снова звенит труба…

Бронзовый орел на жертвеннике Посейдону Покровителю коней медленно поднялся над жертвенником, расправляя тяжелые крылья. Одновременно с ним нырнул и ушел в землю бронзовый дельфин, укрепленный на столбе в самом острие Корабельного Носа. Шум на гипподроме усилился, зрители, стоя, ревом и свистом выражали свое нетерпение. Дамасий, все еще растроганный, прижал Ксенарха к себе.

— Да помогут тебе боги, Ксенарх.

При звуке трубы веревка, натянутая перед крайним стойлом пускового барьера, упала, и первая колесница, тускло сияя в лучах вечернего солнца, выкатила на стартовую полосу и остановилась подле поворотной меты. Глашатай громовым голосом провозгласил имя владельца лошадей. На другом конце гипподрома эхом дважды его слова повторили другие глашатаи.

— Ампик, сын Пелия из Эгины, владеет колесницей. Возничий Симон!

Упала веревка перед вторым стойлом, и следом за первой колесницей выкатила вторая, становясь рядом.

— Андрокл, сын Кодра из Эфеса, владеет колесницей. Возничий Фрадмон!

Поднялся на колесницу Ксенарх, взял в руки вожжи, стрекало и обернулся к хозяину…

Поднялся на колесницу Главк…

Седовласый возничий неловко взобрался на колесницу, неловко просунул свою деревяшку в ременную петлю и укрепил ее в специальном гнезде на дне кузова.

Уже более половины колесниц, запряженных четверками лошадей, выстроились на старте. Обычно наибольшее число зрителей скапливалось на склонах холма и на насыпи напротив поворотных мет, а также напротив финишной полосы. Именно на этих участках гонки протекали в самой опасной и жесткой форме.

Проводив Ксенарха, Дамасий оказался вскоре в густой толпе зрителей. Проталкиваясь вперед, он опытным взглядом выискивал среди прочей публики равных ему по имущественному положению, пока не столкнулся нос к носу с плотным, веселым афинянином, своим знакомцем.

— Гей, Дамасий! Идем, идем, ты весьма кстати… А славные нынче будут гонки, ха-ха-ха! Ба! Да ведь у тебя самого колесница, и ты, верно, на Ксенарха ставишь? А? Ха-ха! — смеясь, он почти насильно увлек Дамасия за собой.

— Э, нет! Нет! На Ксенарха, нет… Ежели победит, с меня и того довольно, — отмахнулся Дамасий. — А вот когда б на Кревгу, а?

— А на твоего Ксенарха две ставки уже, почтеннейший. Твоя третья, — не расслышал знакомец.

— Да ведь я на Кревгу!

— Что?

— На Кревгу!

Вот уже все колесницы покинули стойла пускового барьера и выкатили на стартовую полосу. Лошади нетерпеливо стригли ушами и, предчувствуя скачку, наиболее горячие тянули вперед, несмотря на усилия возниц сдержать их. Громкими криками и ударами педотрибы заставляли лошадей спятиться и долго выстраивали всю шеренгу в одну прямую линию. Наконец все замерло в напряженном, томительном безмолвии в ожидании стартовой трубы.

Труба звенит…

Разом все до единой пятьдесят колесниц сорвались с места и с грохотом под дружный рев толпы устремились вперед. Вначале разобрать что-либо было трудно. Сбившись в кучу, плотная масса — люди, лошади, колесницы лавиной мчались по гипподрому, быстро уменьшаясь в размерах. В этой массе каждый пытался занять наиболее выгодное место на внутреннем коротком круге, оттеснить, выдавить соперников наружу. Громкие, яростные крики, возницы стрекалами подкалывали лошадей, своих и в особенности чужих. Окрестности вздрагивали от тяжелого гула и топота сотен копыт. Вдоль оси бегового поля протянулся невысокий каменный барьер, разделяющий гипподром на две половины, и один за другим на равном расстоянии стояли три каменных столба с предупредительными надписями: