Георгий Свиридов - Охотники за алмазами. Открытие века

— Чекашов, к капитану!

Санька встрепенулся, одернул форменку и пружинистым шагом поспешил к командиру самоходки, стараясь на ходу угадать причину внезапного вызова. Зазря капитан в такой поздний час кликать не станет.

В капитанской каюте Чекашов увидел второго штурмана. Заметив Саньку, капитан жестом пригласил его подойти поближе и продолжал:

— За нами вслед вышли восемь самоходок, да четыре баржи толкают буксиры. А мы — первые! Как оркестр в праздничной колонне… Доверие нам большое, подкачать никак невозможно. Верно, ребята?

— Верно, Николай Петрович!

— Так вот я вас и вызвал, как редколлегию стенгазеты. Дело серьезное. В Усть-Юган начальство прибудет, корреспонденты, кинохроника… Представляете? И мы подходим к причалу этаким утюгом… Праздник-то не только у нефтяников, а по всей Сибири. И наша самоходка должна иметь вид соответствующий. Вот и говорю вам, ребята, надо лозунг нарисовать.

— А какой?

— Ясное дело, о нефти. Освобождаю от вахты, — топайте, думайте, действуйте!

Лозунг придумали скоро. Капитану он понравился. Короткий и емкий, в трех словах — вся мысль. Но на чем писать? Чем писать? У второго штурмана, как редактора стенгазеты, было три листа чистой бумаги. Но бумага, даже плотная, все равно остается бумагой. Первый же порыв ветра ее сорвет… А у Саньки имелись лишь акварельные краски. Разве ими нарисуешь?..

Николай Хлянин притащил две банки сурика, густотертой красной масляной краски.

— Берите, краска что надо!

Станислав, второй штурман, предложил использовать обыкновенные простыни:

— Знаешь, на белом фоне такие буквы издалека и слепой увидит!

— Ты голова! Пошли к капитану.

Николай Петрович тут же приказал выдать три новые простыни. Расположились в красном уголке и принялись выводить аршинные буквы. Станислав чертил их с помощью, карандаша и линейки, а Чекашов разрисовывал суриком. Когда краска просохла, простыни вынесли на палубу. Укрепили их на капитанской рубке, и самоходка сразу преобразилась, приобрела праздничный вид. Огромные алые буквы соединялись в торжественно призывные слова:

«ДАЕШЬ СИБИРСКУЮ НЕФТЬ!»

Фарман Курбан-оглы Далманов летел на праздник в Усть-Юган сам. Его никто не звал, никто не приглашал. На его имя не слали телеграммы, не отправили пригласительного билета, даже не сообщили по рации о торжестве по случаю отправки первого танкера с промышленной нефтью.

О том, что такой праздник готовится, Далманов знал. Из таежной глухомани, где он создавал новый поселок и разбуривал землю, пристально и с щемящей болью в сердце следил за всем, что происходило в Усть-Югане. Газеты и радио сообщали подробности и афишировали предстоящее торжество, которое называли «историческим днем в судьбе Западной Сибири»…

Далманов не собирался лететь в Усть-Юган. Он не хотел быть незваным гостем на том пиру… Усть-Юган был сладким бальзамом и одновременно незаживающей раной в душе Фармана. Гордостью и горем. Здесь он познал самую большую радость, какая только может выпасть на долю геолога, и здесь же испил полную чашу горечи. Взлет и падение в пустоту. И снова — медленный подъем. Ох, сколько раз в отчаянии хотелось все бросить, послать к чертям и тайгу с ее смрадными испарениями, незамерзающими болотами, и буровые с их несмолкаемым грохотом, махнуть рукою на безрадостную жизнь, а заодно и на все местное геологическое начальство во главе с самим папой Юрой, хитрым и умным. Бросить да податься в большие теплые города, где работенка ему всегда будет обеспечена… Но усть-юганские дебри держали его сердце какой-то неведомой силой, побороть которую он так и не смог. И Фарман выдержал, выстоял наперекор всему, как тот старый кедр, что стоит на крутом берегу Оби, исхлестанный молниями и бурями, крепко вцепившись корнями в мерзлую землю.

Кедр — дерево, ему не так тяжело, как человеку. Человека изнутри мысли точат, да житейские бури швыряют посильнее штормовых порывов. Скомкают человека и понесут, как бумажку, как жухлый листок… В прошлом году Фарман чуть было не сорвался. Когда был напечатан Указ о награждении «за успехи, достигнутые в развитии геологоразведочных работ, за открытие и разведку месторождений полезных ископаемых». Заперся в своей холостяцкой квартире. Сдерживая волнение, по буквам перечел Указ, каждую фамилию, хотя знал, что своей там не встретит. Секретарь райкома загодя предупреждал. «Тебя в список даже не включали, так на бюро решили, — откровенно говорил Бахинин. — Сам понимаешь, у тебя сплошные выговоры, как черные хвосты в биографии. И по партийной линии, и по служебной. Да еще и развод…» Тогда Фарман лишь скупо улыбнулся в ответ. Что он мог ответить? Не включили так не включили. А вот сейчас захлестнула обида. Среди награжденных и секретарь райкома. Медалью «За трудовую доблесть».

«Поздравляю, Василий Павлович, с наградой!» — Фарман мысленно увидел перед собой сухое лицо Бахинина. — «У вас анкета чистенькая. Ни выговоров, ни разводов!»

Открыл шкаф, вынул литровую бутылку со спиртом. Поискал невидящими глазами стакан. Ему показалось, что свет на земле померк и внезапно угасло солнце, потому стало вокруг темно и глухо. Стакана нигде не было. Тогда он впопыхах и с обиды сделал два глотка из горлышка и задохнулся. Согнувшись, пошел по своей тесной комнате. Нет, недодумать ему те главные мысли, которые человек всегда откладывает на «потом», занятый ежедневными заботами и надеясь прожить долго и все дела переделать. Он раздавлен, унижен.

Только Фарман недолго пробыл в таком состоянии. Внутри у него жил еще один человек, настойчивый и беспокойный. И он снова возвысился в своей природной силе, чтобы рассмотреть истину жизни, пробиться к правде и существовать согласно с ней.

…Транспортный самолет ровно гудел моторами, и внизу, в голубоватой дымке, насколько можно было охватить глазом через иллюминатор, простиралась необъятная усть-юганская тайга. Она стояла по колено в вешней воде. Ручейки, пересыхающие летом, сейчас превратились в реки, а реки и озера — в моря. Вдали, где просматривался дымно-голубой горизонт, широкой полосой блестела в лучах солнца разлившаяся Обь. Сейчас она кажется привычной, а тогда, в первую весну…

— Фарман Курбанович, слегка повернитесь.

— Что? — Далманов отрывается от иллюминатора.

— Нет, нет! Сидите!.. Только слегка повернитесь, чтобы оператор смог снять задумчивый профиль.

— Может, не надо, а?

— Мы по сценарию. Кадр в самолете.

Московский журналист и операторы Центрального телевидения нежданно-негаданно нагрянули вчера. Свалились как снег на голову. Аэрофлот им спецрейс устроил. Они и взбудоражили ровное течение жизни Далманова. Ровное, конечно, в относительном понятии. В какой-то степени налаженное, но все такое же бурное и с неожиданными вывертами, обычными для геологов. Журналиста Далманов знал, они встречались несколько раз. Это был спецкор центральной газеты Виктор Шанин, человек среднего возраста, общительный, на вид слегка флегматичный. Он редко пользовался записной книжкой, любил слушать и смотреть. Но Далманов по личному опыту знал, что глаза у Виктора — словно киноаппарат, а уши, вернее память, — что магнитофон: каждую мелочь запомнит и потом использует в статье.