Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1950 года]

— Как хочешь! — Радузев безвкусно пожевал губами. — Теперь отвечу тебе, Лазарь. Если бы ты не был мне так дорог, я б тебе за твои подозрения морду набил!

Лазарь рассмеялся.

— Видишь ли, мы так долго не встречались, что некоторое излишнее число вопросов, которые я предлагаю, имеет под собой и психологическое и историческое обоснование. Мы слишком хорошо знаем друг друга по прошлому. Хочется знать и по настоящему. Я хочу точно знать, в какой среде ты вращался, какой диффузии взглядов подвергался, — сказал Лазарь.

— Я уже ответил. К чему повторяться?

— Значит, ты в течение четырнадцати лет сидел в глуши подобно куколке? Обмотал себя паутинкой, приклеился в щели или на чердаке и предавался метаморфозе гусеницы в бабочку? Так, что ли, понять тебя должно? А, превратившись в бабочку, выпорхнул на свет? И прямо ко мне?

— Чепуха! В человеческую метаморфозу я верю мало.

— И очень плохо. Скажи откровенно, Сергей, что тебя потянуло ко мне в институт? Он ведь имеет оборонное значение. Институт металлов!

— Я, конечно, за четырнадцать лет кое-чему научился. Многое передумал. Захотелось, в конце концов, на солнечную полянку. Захотелось побыть с людьми. Мне кажется, я созрел для этого.

— Интересно!

— Из вас всех я больше уважаю Гребенникова, хотя многим, очень многим я обязан тебе.

— Вот что? Ты его знаешь, Гребенникова? Встречался? Он тебя тоже знает?

— Нет. Да.

— Что: нет? да?

— Я вас троих все время не выпускал из виду. Держал, как держат в некоторых домах перед иконой освященную в крещенье воду... Я ведь перепуган в жизни, хотя по природе не трус и ничего дурного не сделал ни одному человеку.

— Постой! Ты все время говоришь: троих. Кто третий? И потом ты перевел стрелку на тупик, а я собираюсь ехать дальше. Но, поскольку я весьма мало похож на святую воду, а ты устанавливаешь тождество, давай поговорим и об этом. Что скрываешь за метафорой?

— Вытягиваешь против воли, а потом скажешь: хвастаешь! Ни один человек этого не знает, ты будешь первым, — раз на то пошло.

Лазарь встрепенулся в предчувствии значительного.

— Скажу откровенно, если бы не сознание, что и я кое-что сделал полезное для революции, для моей родины, давно бы лизнул цианистый калий.

— Ну, будет тебе, Сергей, ходить вокруг да около. Рассказывай толком, что же полезное сделал ты для революции и зачем держал нас у себя перед иконой, как «святую воду»? На какой такой случай?

— Выматываешь душу. Отстань.

— Не отстану. Скрываешь?

— Эх, Лазарь... Лазарь... Скажу только, что без уважения, — хоть и крохотного, — без уважения к себе не может жить человек. А чтоб уважать себя, надо иметь святое зернышко...

— Тебе из инженеров не грех в попы податься! Что за зернышко такое? Говори человеческим языком!

Радузев посмотрел долгим взглядом в глаза Лазарю и вдруг сказал:

— Ты не можешь себе представить, как я счастлив, что ты живешь!

— Странно. Почему вдруг такое счастье?

— Потому что ты и есть мое святое зернышко!

Лазарь не мог сдержать усмешки, хотя минута вовсе не располагала к этому.

— То вода... то зернышко... Ничего не понимаю...

Радузев молчал.

— Значит, я твое зернышко? — насмешливо спросил Лазарь.

— Ты! Гребенников! И Журба!

Тогда Лазарь вдруг понял все.

Наступило молчание.

— Договаривай! — сказал наконец Лазарь, тяжело вздохнув. — И довольно мучить меня.

— Я спас вас и счастлив, что никто не знает. Счастлив в душе своей. И этим жил. Это, может быть, хоть немного оправдывало мою человеческую слабость: за то, что я стоял в стороне и не кинулся спасать, не погиб вместе с шестьюдесятью мучениками, которые умерли, как люди, а не сохранили себя, как жалкие трусы, за то, что в тяжкую минуту я ничем не помог отчизне.

Радузев встал. Пот выступил на его лбу. Видимо, признание далось не легко.

— Ты знаешь, что ты сказал! Ты знаешь мое состояние? — спросил Лазарь дрогнувшим голосом. — Если все это так, то я ведь не тебя, Сережку, нашел. Я нашел ч е л о в е к а!

Он положил свою руку на руку Радузева. Хотел еще что-то сказать, но не мог. Оба молчали. Очень долго молчали. Лазарь откинулся на спинку кресла и задумался.

— Да. Не знал. Не думал... Расскажи, если можешь, все.

Радузев взял Лазаря за руку и, заглядывая ему в глаза, сказал:

— Расскажу... Только трудно мне... без спирта... не могу... Если хочешь, поедем в ресторан. Есть такой здесь, не дорогой. «Веревочка»... Знаешь?

Лазарь вызвал машину, они поехали.

...К вечеру он выбился из сил и еле волочил ноги. Последняя надежда рухнула: в мастерской жестяника на Канатной услышал то же, что в магазине детских игрушек на Дерибасовской, и в кондитерской на Екатерининской, и у богачей на улице Маразли, и на Французском бульваре.

Но он не сдавался, брел все дальше вдоль каменных громад, одинокий, никому не нужный, злобно косясь на двери.

Двери — как люди!..

Лазарька понял это только в Одессе. Они, как люди, могли улыбаться и отталкивать, быть приветливыми и глухими. К одним он мог подойти и постучаться, от других шарахался в непонятном страхе. Были двери важные, как господин исправник в Престольном, богатые, широкие, с начищенными медными ручками или с ручками из нежнозеленого стекла, в которое охотно заглядывало даже солнце, и были бедные, с копеечными клямками; опрятные и неряхи, едва державшиеся на петлях.

Здесь он узнал, что двери ведут не в жилище, а в сердце человека.

Вечер застал Лазарьку на Старопортофранковской. Итти дальше нехватило сил. Да и итти было некуда. Прямая, как натянутая нить, улица распростерлась перед ним, когда он, переходя с одной стороны на другую, остановился посредине; несколько минут смотрел он, охваченный непонятным чувством, на подвешенные фонари, которые напомнили Сережкины елочные бусы... Со всем этим он расстался навсегда.

Лазарька опустился на камень.

Большой, за десяток лет отшлифованный ногами, гладыш удобно улегся перед порогом, как укладывается пес, зная, что свои перешагнут через него, а чужие не решатся. «Какой теплый», — подумал мальчик, устраиваясь на ночлег.

От ближайшего фонаря падал свет на вывеску, но сейчас Лазарька не видел ни коптящего «греца», ни странной надписи, которая, возможно, привлекла его внимание, заставив перейти улицу именно здесь.

Ночь в мае недолга, — это известно каждому. Если не сгонят, он отдохнет до утра. А утро покажет, что делать дальше. Не так-то легко сломить его упорство: раз Лазарька что-нибудь решил, он от своего решения не откажется. Он никому не доставит радости сказать: «Ага! Так тебе и надо!..»

Он не помнил, сколько прошло времени, пока мирно лежал на горячем камне. Сон не приходил. Лазарька несколько минут смотрел на край вывески, вправленной в металлическую раму, на звездное небо и фонарь, вокруг которого носилась стайка беспокойных мошек. Потом почувствовал чью-то руку на плече. Почему-то вспомнив, как сгоняет оводов лошадь, которая дожидается, пока ее подкуют, Лазарька задергал плечом, но это не помогло. Он повернулся на другой бок.