Константин Лагунов - Начнем сначала

Вместо того чтобы напрягать внимание и слух, вникая в неразборчивую речь обиженного литератора, Феликс Макарович вновь оборвал его на полуслове:

— Извини, но у меня ни минуты лишней. Так что… — и прощально вскинул руку.

Поднялся Сушков, будто выпуская на волю скопившиеся во рту слова, беззвучно пошевелил влажными губами, тыльной стороной ладони обтер рот и направился к выходу. Он уже дошел до двери, когда в спину ему забасил Феликс Макарович:

— Да-а… Послушай, Сушков… Нужна твоя помощь… — Подошел к остановившемуся Сушкову, ухватил его за лацкан пиджака. — Получил письмо из «Октября», просят статью «Герои в жизни и в литературе». Если в первой половине темы я хоть что-то смыслю, то вторая прямо по твоей части. Посиди пару деньков, набросай болванку, потом вместе покумекаем.

Обиженный Сушков с показной медлительностью молча вынул из кармана ручку и блокнот, что-то небрежно записал и, не обронив ни слова, вышел.

Когда дверь за ним затворилась, Феликс Макарович вдруг захохотал. «Только бы жрать, пить да баб тискать. Боров. Покрутись-ка на горячем…»

Мигнул глаз селектора. Феликс Макарович не спеша подошел к столу, вдавил клавишу. Послышался низкий, разреженный и хрипловатый голос Ерофеева:

— Але… Але… Ф-феликс М-макарович?.. Эт-то Ерофеев…

— Привет, Ерофеев. Что стряслось?

— К нам пожаловал ревиз-зор стройбанка…

Заикался Ерофеев только в минуты сильного волнения. Потому Феликс Макарович и ответил с веселой беззаботностью:

— И что? Разве впервые? — подождал отклика и уже поделовитей: — Исполнительная документация в порядке?

— Н-не тот кадр, Ф-феликс М-макарович. Говорит, бум-маги потом. С ходу на объекты. Т-толковая, знающая и з-злая…

— С такой женщиной приятно пообщаться. Ха-ха! Постарел ты, Ерофеев. Разучился с прекрасной половиной пасьянс раскладывать. — И неожиданно жестко: — Где не заштопано?

— Ч-чертова л-леж-жневка. Пож-жарные прох-ходы на третьей комп-прессорной. Б-бетонный работы на чет-твертой… — четко, как в рапорте, докладывал Ерофеев.

— Чего же ты хочешь, Ерофеев? — неприязненно и холодно спросил Феликс Макарович. — Грудью тебя заслонить или с тылу прикрыть?! А? — Ерофеев молчал. — Пора самому за себя… Понял?

— П-понял, — удрученно и зло буркнул Ерофеев.

Одутловатое, будто глянцем крытое лицо Феликса Макаровича сплюснулось в улыбке. Он дважды пришлепнул полными губами.

— Как фамилия ревизора?

— Д-девайкина М-марьяна Васильевна.

— Девайкина, говоришь? Ха-ха!

— Д-девайкина, — мрачно подтвердил Ерофеев.

— Ну, крутись! — И пригрозил, и предостерег, и поощрил Феликс Макарович. — Время работает на тебя, Ерофеев. Понял? Дальше в зиму — больше снегу. Бывай.

И щелкнул клавишей селектора.

Уселся в вертящееся кресло, уперся локтями в колени, уложил на ладони крупную тяжелую голову с огромным лбом, забормотал вполголоса:

— Девайкина… Девайкина… Не припомню такой…

И умолк. Задумался. Размеренно пристукивая толстой ребристой подошвой модного туфля с блестящей пряжкой. Ритмичные мягкие удары не отвлекали Феликса Макаровича, напротив, помогали ему искать самый короткий ответ на вопрос: как обезопасить себя от нежданного наскока какой-то Марьяны Васильевны Девайкиной.

В душе Владимира Ивановича Сушкова клокотали обида и ярость. Его — летописца Гудыма, известного литератора, бесцеремонно и больно шлепнули по носу, а он должен был не только смолчать, но еще и сделать вид, что не почувствовал, не приметил щелчка. Как это отвратительно и обидно. Сперва попрекнули куском, потом показали кнут, а после дернули за вожжу. И он не выплюнул удила, не выскочил из оглобель, а покорно зашлепал туда, куда вожжа повелела.

Торопливо, рывком Сушков расстегнул до пояса «молнию» — застежку на куртке, потер багровую борцовскую шею, провел ладонью по непокорным светлым кудрям, издав при этом странный звук — протяжный и громкий, — похожий на задушенный в себе кашель. «Ничего, — мысленно пригрозил он обидчику, — подвернется случай, и я вмажу будь здоров…» В душе же, в самой ее потайной, подпольной глуби, жило неколебимое предчувствие, что случай никогда не подвернется, а и подвернется, так он им не воспользуется, не ударит, не нападет, ибо не было для этого ни сил, ни желания, ни бойцовского задора. Больше всего на свете Сушков ценил душевный покой, ни с кем не хотел всерьез враждовать, потому что всякая вражда требовала постоянных действий, бдительности и риска, на что были нужны силы, нервы, а и тем, и другим, и третьим Владимир Иванович очень и очень дорожил, и уж если их расходовал, то только себе в удовольствие… И все-таки он не сразу забыл обиду, еще чуток похорохорился, погрозил всесильному Феликсу Макаровичу.

Студеный колкий ветер нырнул в вырез полурасстегнутой куртки, прошил тоненькую «водолазку», опахнул холодом грудь, выдув из нее и гнев и жажду мщения. Толстыми короткими пальцами Сушков долго шарил в пачке «Беломора», громко и сосредоточенно сопя. Прикуривая, подумал мстительно: «Поморочу ему голову с этой статьей. Не раз поклонится». Самодовольно ухмыльнулся, хотя и знал, наверняка знал, что не поморочит, а сегодня же, сейчас же засядет за статью и сделает ее в наилучшем виде. Это несоответствие чувств и мыслей поступкам и словам не угнетало и не тяготило Сушкова: он жил не головой, не сердцем — животом. Врагов у него не было, зато друзей-приятелей достаточно. И пока он дошел до своего дома — и ходьбы-то было не более десяти минут, — не с одним встречным раскланялся, не одну руку дружески потискал. В подъезд вошел раскованно и молодцевато, проворной легко взбежал на второй этаж и увидел на подоконнике парня — кудрявого, смуглолицего, с острым длинным подбородком. Привалясь худой спиной к стене оконного проема, парень дремал. Рядом на подоконнике горбился небольшой рюкзак, из кармана которого торчала толстая потрепанная книга.

Сушков прошел мимо, но вдруг, чем-то обеспокоенный, обернулся и встретился глазами с парнем. Тот заулыбался, невесомо спрыгнул с подоконника, шагнул и замер, подавшись корпусом вперед: чего-то ждал — напряженно и безнадежно, а его улыбка становилась все натянутей и болезненней. «Шизик какой-то», — мелькнуло в сознании Сушкова. Небрежно отвернулся, шагнул сразу через две ступени и заторопился вверх, а за спиной, не нагоняя и не отставая, зашуршали мягкие, редкие легкие шаги. Это еле слышимое шуршание сзади встревожило Владимира Ивановича, он стал подниматься быстрей, скоро задохнулся, обозлился и едва не сломал ключ, пытаясь лишний раз повернуть его в замке.

Едва захлопнул дверь, раздался звонок — короткий и робкий. Сушков рывком отворил. На пороге появился тот самый парень с рюкзаком в опущенной руке.