Константин Лагунов - Начнем сначала

Спросил чрезмерно громко, торжествующе и встал при этом, картинно широко расставив могучие ноги, распахнув пиджак и чуть запрокинув большую лобастую голову.

«Ну и петух, — подумала она. — Актер. Несомненно, талантливый. Умеет и может зацепить за живое. Но я смолчу…»

И промолчала.

Нимало не обескураженный этим, Феликс Макарович ответил себе сам:

— Это значит, освоение новых газовых месторождений — побоку! — И он сделал выразительный жест, будто на самом деле двинул кого-то по боку. — Растущий на дрожжах план газодобычи — под откос! — Вскинув обе руки вверх, резко повел ими к полу, склоняясь и сам при этом. — А наш газ идет не только на Урал или в соцстраны, но, как вы знаете, и в ФРГ, и во Францию, и так далее… Вот какой узелок завязывается! И если с этих государственных позиций подойти к случившемуся, так Ерофеева надо благодарить за то, что пошел на явный риск, подставил голову под топор, но спас и план, и все, на чем держится наш Гудым…

— Ловко! — искренне восхитилась Девайкина, легонько прихлопнув ладошками.

Довольный собой и произведенным эффектом, Феликс Макарович стоял перед женщиной, слегка покачивая широченными плечами, и улыбался. И уже менее напористо и театрально, с доверительной, интимной приглушенностью голоса закончил длинную тираду:

— Если по совести, так многие из отмеченных вами прегрешений Ерофеева продиктованы к тому же объективными обстоятельствами. Нет нужной марки бетона, мы на ходу перекраиваем все и с перерасходом продолжаем работать на другом бетоне. Просчитались изыскатели, неверно определили залежи песка на Тюнькином валу, и мы везем песок с карьеров на сорок километров дальше этого распроклятого вала, и опять перерасход…

Тут Девайкина вдруг засмеялась, видно, каким-то своим, скрытым мыслям, однако засмеялась так непринужденно громко, безобидно и заразительно, что и Феликс Макарович помимо воли заулыбался, хотя и глядел на женщину с очевидным недоумением.

— Извините, пожалуйста, — весело проговорила она. — Я мысленно продолжила начатую вами речь, и оказалось, что приписки, очковтирательство, воровство и прочее зло, с которым мы беспощадно боремся, — вовсе и не зло, а благо. Ха-ха-ха! Классический образец демагогии. А демагоги — наши худшие враги!..

Вот это был удар так удар. Неожиданный и сильный, по совершенно незащищенному месту. Надо было либо пятиться, сдавать позиции, либо юлить и заискивать, либо переходить в иную тональность и попытаться на столь высоком теоретическом уровне отстоять свою шаткую, явно несостоятельную позицию.

Выбирая тактику, Феликс Макарович задумался.

Как видно, Девайкина угадала его настроение и то ли пожалела, то ли поняла, что залетела слишком высоко, но только сама же и отступила:

— Я вовсе не хочу клеить вам ярлык демагога. Да и никчемушный этот разговор. Зачем? Вы бьете по мелкоте, делая вид, что не замечаете крупного. Лежневка, например. Списали на нее миллион рублей, — не построив и километра… Ладно, приписываете малярам, штукатурам и прочим, чтобы рабочие больше заработали. Приписываете шоферам лишние ходки и тонно-километры, чтобы их заинтересовать и АТК всегда давала вам машины. Не успели сделать пожарные проходы, сдали без них компрессорную в срок, и нет у вас ни времени, ни сил доделать. Ладно! Можно понять… Но а лежневка? Это же чистое воровство! Грабеж государства. Представляю, сколько таких лежневочек можно накопать у вас в тресте, коли тряхнуть всерьез? Если такими вот приписками все станут выполнять план и получать премии…

— Сдаюсь!.. — наигранно весело воскликнул Феликс Макарович, вскинув вверх руки. — На милость победителя…

«Хищница, — думал он при этом. — Подловила, закрючила. Теперь гони наживу. Зверь…»

Надо было искать лазейку, чтоб перейти на новую колею. Кары он уже не страшился, ибо угадал нутро Девайкиной и думал теперь лишь о том, как выйти из этого поединка менее общипанным.

— Не буду говорить комплименты: вы можете превратно их истолковать. Но… — выдержал небольшую паузу, — мне сдается, вы — не только очаровательная и мудрая, но еще и деловая женщина. Скажите прямо, чего вы хотели бы иметь, лично вы, чтобы в акте остались лишь пожарные проходы, приписки водителям и прочая мелочевка?

— Вы предлагаете мне взятку? — гневно и наступательно спросила Девайкина.

— Мы живем в век социализма, деньги — это деньги. За все надо платить. За работу. За услуги. За риск.

— По-вашему, все продаются?

— Нет, — спокойно, даже с явным укором в голосе ответил он. — Не все продаются, но все покупаются.

— Интересно, кто же назначает цену? — неожиданно спокойно и заинтересованно спросила вдруг она, поправляя прическу.

— Конъюнктура. Учили ведь. Спрос — предложение. Чей верх, тот и законодатель… — с философской многозначительностью проговорил Феликс Макарович. — Козыри в ваших руках, ваш и ход…

Девайкина опустила глаза, покусала, потискала белыми крупными красивыми зубами чуть побледневшую пухлую нижнюю губу и молитвенно тихой скороговоркой произнесла:

— Трехкомнатная квартира. Не малогабаритка и не в панельном доме. Можно и не новую… заново отремонтированную. По последнему слову. Неделю сроку. На эту неделю я возьму бюллетень, иначе управляющий… сами понимаете, я уже доложила, что окончила ревизию… — Она поднялась и снова заулыбалась, будто вдруг расцвела. — Спасибо за прием.

Он долго не выпускал ее руки, несколько раз поцеловал, проговорив при этом:

— Условие принято. С одним дополнением. Среди приглашенных на новоселье должен быть и ваш покорный слуга…

— Подумаю, — кокетливо и благожелательно пообещала она и пошла к выходу.

На временном изломе ночи, где-то около трех, Лена выпорхнула из дому и укатила в аэропорт, а оттуда в Баку, на месячные курсы. «При ней бы Максим поостерегся так-то рубить, — раздумывала Марфа. — Одно к одному… А и хорошо, что Ленки нет. Без помех-то он вон как проворно и наотмашь. Махнул — и головушка с плеч…» — Моя головушка…

Он пробыл дома менее часа. Походил, походил по своему кабинету, пошелестел бумагами и улетел на трассу. То ли и впрямь нужно было лететь: труба-то «пошла» — то ли из дому убег. «И ладно сделал, что убег. Мыслимо ли вдвоем после всего? Уж коли он такое выговорил — ни крестом, ни топором не отбиться теперь. Да и я ни с поклоном, ни со слезой не подойду…» Уходя, он сказал: «К воскресенью вернусь», а в сознании застряло не выговоренное им: «Это тебе на раздумье. Решай. Либо я уйду, либо ты…»

Припав горячим лбом к захлопнувшейся за ним двери, Марфа слушала, как, удаляясь, глохли его тяжелые, редкие, сердитые шаги, и подумала: «До воскресенья четыре дня. На раздумье мне…»