Константин Лагунов - Начнем сначала

А что сделает?

Кто сделает?

Не знал.

Не догадывался.

И придумать ничего не смог.

И от того вовсе взбесился.

До боли сплюснув челюсти, громко сопя и вращая выкаченными глазами, Ерофеев метался по своему кабинету, как зверь в западне. На бегу он опрокинул стул, несколько раз больно ударялся то об угол стола, то о подлокотник кресла и, наконец, доведя себя до исступления, нажал на селекторную кнопку связи с управляющим трестом. И тут же послышался густой, низкий, явно недовольный голос Феликса Макаровича:

— Что у тебя, Ерофеев?

— М-мне н-надо встретиться с в-вами.

— Опять чепе?

— Д-д-девайкина…

— Снова ревизия стройбанка? — насмешливо уточнил Феликс Макарович.

— Да! — рявкнул Ерофеев.

— Вот как! — удивился Феликс Макарович. — Чего ей надо?

— П-прислала целый с-с-список. Ик-кра, б-балык, апельсины. Даже ч-чешское пиво…

— Завидная хватка, — после долгой паузы отреагировал на новость Феликс Макарович. И непонятно было, осуждает он Девайкину или восхищается ею.

— Я ей в холопы н-не н-нанимался. У меня не закрытый р-распределитель, стр-роительно-монтажное управление.

— Стоп, Ерофеев! — резко и властно осадил его Феликс Макарович. — Чего ты передо мной рисуешься? — И деловито осведомился: — На какую сумму весь заказ?

— Не считал, — ответил Ерофеев.

— А ты посчитай. Сколько можно учить вас работать с карандашом, логарифмической линейкой и вычислительной машинкой. В сотню уложишь?

— М-м-может, и п-полторы.

— Чего же из-за полутора сот управляющего трестом беспокоить? Свяжись с начальником орса, я его предупрежу. А деньги найдешь. — Вздохнул и назидательно продолжил: — До весны надо тянуть, Ерофеев. Грянет паводок, спишешь лежневку, подчистишь хвосты, вот тогда играй в законника. Тогда она и сама отцепится: не дура. Бывай!

И сгинул как в небытие густой, уверенный и сильный голос Феликса Макаровича. И стало в кабинете нестерпимо тихо. Страшно тихо. Убийственно тихо. Эта каменная тишина придавила, подмяла Ерофеева. Он сгорбился, припав обессиленной грудью к кромке настольного стекла. От упора в твердую грань стекла ему было больно, но Ерофеев не отстранился, напротив, плотнее и плотнее прижимался к столу, усиливая, обостряя боль. И чем чувствительнее она становилась, тем легче делалось на душе Ерофеева…

— Я в трест, — неразборчиво и глухо кинул он секретарше, проходя через приемную.

И был он так необычно прибит, согбен и тих, что встревоженная секретарша не посмела его остановить, чтобы сказать, как обычно, кто звонил, кто приходил, какие бумаги надо безотлагательно подписать.

Бесплотной тенью выскользнул Ерофеев из конторы, да не с парадного, а с черного крыльца, и по глубокой тропке побрел невесть куда и чем дальше, тем быстрее. Ему надо было двигаться, двигаться, двигаться, приглушить душевную боль усталостью, выгнать хандру, стряхнуть оцепенение и действовать. Он был далеко не мальчик, отец большого дружного семейства: две дочери, два сына. Старший кончает институт, младшая — перешла в четвертый класс. В Гудыме Ерофеев с первого гвоздя. Всякое повидал. Сыт по горло и горьким и соленым. Знал о приписках, о взятках и об иной подобной мерзости, которой с каждым днем все больше налипало на борта растущего треста. И сам не раз приписывал под диктовку Феликса Макаровича. И сам не однажды делал подношения высоким гостям из главка и министерства. Но там все было иначе. Те, кому они подносили, не понуждали к этому, не приневоливали, не насиловали. И делалось это как-то легко и естественно, с шутками, улыбками, с непременной искренней благодарностью. А тут как рабу: делай! — и кнут над головой. И кто? И опять, в который раз, возникла в его сознании Девайкина: молодая, пышнотелая, улыбающаяся, а в ушах зазвучал ее сытый, самодовольный, неуязвимый хохоток.

— Гидра! — неистово пробормотал Ерофеев. — Зараза! Стерва!..

Каждое последующее слово становилось все более резким, пока не превратилось в отборную брань. Намяв изрядно ноги, вдоволь, всласть, досыта набранившись, Ерофеев не то чтобы вовсе остыл, но все-таки немного успокоился, обмяк.

Он все делал с маху, круто и однозначно. «Да-да» или «нет-нет». Никакой диалектики. Никакого смешения тонов. И пока еще не выветрилась из него воля Феликса Макаровича, не взяло верх твердолобое поперечничество, Ерофеев поспешил к начальнику орса. Восстановил по памяти измочаленную записку Девайкиной, договорился, выписал, заплатил и, уже вовсе добитый этим и опустошенный, побрел в свою контору.

Долго, до позднего вечера, просидел он в своем кабинете. Без дела. Без цели. Такое вот долгое сидение в тишине и одиночестве не раз помогало ему одолеть душевный недуг. И теперь Ерофеев подсознательно надеялся на это и расслабленно, бездумно сидел и курил, терпеливо выжидая, когда же наконец сгладится пережитое, обомнутся, закруглятся, прилягут острые углы и можно будет без риска проглотить этого ежа. Но когда желаемое было достигнуто и больше незачем было торчать в пустой конторе, Ерофеева вдруг прошибла невероятная полубредовая мысль. Сорвала с места, закружила, одновременно пугая и притягивая. То и другое было, видно, равносильным, и, оказавшись между ними, Ерофеев угодил на разрыв, и его клонило то влево, то вправо, а то распинало на этой роковой развилке двух сил.

Все-таки верх взял испуг.

Торопливо рассовав бумаги по полкам сейфа и ящикам стола, Ерофеев позвонил по телефону домой и сказал жене:

— Поставь, пожалуйста, чайник на плиту, я выхожу.

А когда был в полусотне шагов от родного порога, полыхнуло над головой северное сияние. Пригвоздило. Пришило к белой студеной мякоти и не отпускало до тех пор, пока не погасло.

Сивков оторвал взгляд от чертежа, поморгал светлыми выпуклыми глазами, прислушался: за спиной, за тонкой перегородкой сопели и похрапывали трое спящих электросварщиков, вместе с которыми Сивков занимал эту «бочку».

Этот передвижной заводского изготовления балок по форме действительно был очень похож на лежащую длинную бочку с большим окном в одном круглом днище и дверью в другом. Обогревалась «бочка» водяным отоплением, котел которого стоял у входа в специальном крохотном отсеке. Пока в топке котла горели дрова или уголь, в «бочке» было тепло даже и в злую стужу. Но стоило погаснуть пламени под котлом, и «бочка» начинала остывать так стремительно, что за ночь температура в ней могла упасть до ноля, а могла спуститься и ниже. Потому в сильные морозы электросварщикам приходилось вскакивать по ночам и подкидывать дрова в топку.

Сейчас в «бочке» было сравнительно тепло: пар от дыхания не виден и руки не зябли, но Сивков все равно был в валенках, ватных брюках и свитере. Ветер дул прямо в крохотное кухонное оконце, к которому прилепился небольшой квадратный столик, заваленный сейчас чертежами Сивкова. Уж как старательно и, казалось, надежно заделали они щели в окне, а стоило задуть ветру с этой стороны, и в оконце потянуло холодом. Настырный и въедливый, он как будто пролезал сквозь стекло и сразу льнул к телу, и, чтобы быть от оконца подальше, Сивков пересел с крохотной табуреточки на широкую мягкую скамью, приделанную к переборке, отделяющей кухоньку от спальни. Теперь коварное окошко было чуть в стороне, но теплей от того не стало. Крякнув досадливо, Сивков бесшумно поднялся, неслышно прошел к вешалке, накинул на плечи полушубок и также проворно и тихо воротился к столику с рабочими чертежами еще не существующей труборезной машины.