Константин Лагунов - Начнем сначала

Но… двигать было некуда. Маленькие гудымчане, мальчишки и девчонки с обветренными лицами, незамотанными шеями, с непросыхаемой мокретью под носами, сжав кулаки, воинственно подняв над головами лыжные палки, коньки, комья льда и даже салазки, сомкнутым непробиваемым строем обступили угрожающе рокочущий автомобиль собаколовов. Краб сразу угадал недоброе и, выпрыгнув из кабины, грозно и властно заорал:

— А ну, пошли отсюда! Чего встали?..

И распихав, раскидав малышню, знаком подал команду водителю: пошел! Тот прибавил газу, но толпа качнулась обратно и вновь закупорила пробитый Крабом проход. И вот уже маленькие, но цепкие, не по росту сильные руки впились в ватник и в брюки Краба. Он вдруг увидел в глазах этих ребятишек не только ярость и ненависть, но и готовность драться. Может быть, впятером они и раскидали бы эту ребятню, но не драться же с ними в центре города. Вырвавшись из ребячьих рук, Краб вскочил в машину и дал пронзительный гудок. Мальчишки и девчонки ответили ему стогласым ревом. Размахивая палками и коньками, они вплотную подошли к машине. Приотворив дверку, Краб заорал:

— Тихо! Да тихо же!

Ребячьи голоса пошли на спад, но ненадолго. И большинство уже не слышало, как Краб вопил о своей готовности выпустить на волю желтого пса, если ребята дадут машине уехать.

Водитель снова дал протяжный гудок, еще больше прибавил оборотов двигателю, ребята подняли исступленный вой. На балконах ближайших домов показались люди. И вот уже несколько мужчин бежало к площади.

Толпа — слепая, страшная сила, даже если это и толпа детей. Ребята облепили буфер и подножки, вскарабкались на капот. Они все сильней размахивали и молотили кулаками, коньками, палками по фанерному кузову, по кабине, по стеклам, вопя бог знает что. А завидя спешащих к ним взрослых, ребятишки вовсе осмелели, и не поставь водитель машину на тормоза, ее давно бы стронули с места и укатили.

Подле высокой запертой дверки фургона — ребячий круговорот. Кто-то лыжной палкой безуспешно пытался откинуть злополучную щеколду, кто-то в нее тыкал железным прутом. Но вот четверо мальчишек подхватили и подняли пятого, и маленькая рука, прикипая ладошкой к примороженному металлу, откинула щеколду, дверца распахнулась, и прямо на ребят из зеленого смертоносного зева фургона друг за другом посыпались желтые, белые, пестрые, черные псы, лохматые и гладкие, молодые и старые, чьи-то и ничейные. С лаем, визгом, с радостным подвыванием они ошалело выскакивали на волю и сразу попадали в объятия детворы.

Когда все четвероногие пленники были выпущены, Даша концом шарфа обмотала длинную нервно подрагивающую шею желтого пса и повела его к елке, а за ней с криком, свистом, визгом и лаем помчалась ватага ребят и собак…

Потрясенный Краб, безобразно матерясь, долго стоял подле опустевшего фургона — свирепый и побежденный…

Этот первый день нового, тысяча девятьсот восемьдесят… года преподнес гудымчанам памятный сюрприз. К полудню погоду будто переломило: раз! — и пополам. И тут же с юга хлынуло тепло. Волна за волной. Сразу обмякший снег уже не хрустел, а смачно поуркивал под сапогами, унтами, валенками. А ветер с юга, сырой и теплый, все поддувал и поддувал. Стрелки барометров рванулись вниз. И темное тяжелое небо тоже начало стремительно снижаться.

Лохматые, почти черные облака, как какие-то огромные птицы, кружили и кружили над городом, цеплялись за трубы котельной, радиомачты и рогатые телеантенны девятиэтажных домов.

Этот нежданный перелом в погоде многих смутил и встревожил, они не находили себе места, не могли спокойно разговаривать, сосредоточиться на каком-нибудь деле. Даже собаки потеряли покой, нервно суетились, лезли в заветренные темные углы и, затаившись там, то и дело недобро и жутко подвывали.

— Чего же это делается? — вопрошала Марфа невесть кого, стоя подле черного окна. — Ты посмотри, а? Прямо грозовые тучи, не иначе гром ахнет. Ей-богу, быть грозе. Вот диво. Чего молчишь?

Лена сидела в уголке широкой тахты, скукожившись и с головой закутавшись в теплый шерстяной плед. Она с удивлением наблюдала мать, и поражалась ей, и восторгалась ею, и корила себя за то, что до сих пор, оказывается, вовсе и не знала своей матери, видимо, потому, что не хотела знать… Когда, выплакавшись, Лена рассказала матери обо всем, что произошло на сушковской квартире, Марфа тут же прошла к телефону, набрала номер Сушкова и металлическим, властным голосом проговорила в трубку:

— Сушков! Способен воспринимать человеческую речь? Это говорит Марфа Полевщикова, Ленина мать. Прими холодный душ. Оденься, как подобает нормальному человеку. И немедленно — слышишь? — немедленно верни шубу дочери. Иначе я разнесу твой бордель по щепочке!..

Кинув трубку, она начала вышагивать по кругу все быстрее и быстрее, бормоча:

— Неужели не принесет?..

— Да что ты волнуешься? — забеспокоилась Лена. — Принесет не принесет…

— Как это «принесет не принесет»? Никаких «или — или» нельзя допускать. Эти гады должны постоянно бояться. Света и огласки. Просто людей. Должны бояться! Иначе они с требухой сожрут и нас, и само государство…

Он принес.

Перепуганный и жалкий.

Пробормотал поздравление с Новым годом, и долго извинялся, и нес какую-то чушь, такую же нелепую и трусливую, каким был и сам.

Потом Марфа накапала Лене валерьянки, которую достала из своего чемоданчика, напоила ее крепким чаем, уложила на тахту, да и сама прилегла рядом. Лена обняла мать, прижалась, и обе успокоенные женщины крепко заснули и проспали почти до полудня.

Первой проснулась Марфа и сразу принялась за стряпню. В ее чемоданчике оказались и продукты и вино. И где-то во втором часу дня мать и дочь уселись за накрытый стол встречать свой Новый год.

Никогда доселе Лена не сидела с матерью вот так, наедине, на равных. Что-то совершенно новое, либо не замеченное прежде, очень отчетливо просматривалось в матери, и, пораженная этим, Лена со все возрастающим изумлением вглядывалась в материнские жесты, походку, осанку, вслушивалась в родной, до мелочей известный и в то же время незнакомый голос, торопливо взвешивая, осмысливая услышанное и увиденное.

— Что ты меня рассматриваешь? Постарела? — спросила Марфа с грустной улыбкой.

— Нет. Ты совсем другой стала, мама. Возмужала, что ли. Что-то появилось в тебе комиссарское. Помнишь комиссаршу из «Оптимистической трагедии»?

— Какая из меня комиссарша? Поздно на эту дорогу вышла. Поздно. Языка не хватает мне, дочка. Ни написать. Ни высказать. Не даются мне слова. А без слов как к людям подойти?

Дивно и радостно было Лене слушать такое от матери. Обычно та только поддакивала отцу. Если и советовала что, то с неизменным «не мое, конечно, дело… не мне судить». На чужих крыльях летала, чужими глазами мир видела, чужой меркой его мерила. А ведь и своя голова — хороша. И своя мерка — куда с добром…