Константин Лагунов - Начнем сначала

Тут Феликс Макарович неожиданно прервал свои рассуждения, задохнувшись от прилива эмоций. Он предполагал и страстно того хотел, чтобы здесь вклинился в разговор Бурлак и стал успокаивать, и предлагать поддержку и помощь, и тогда-то… Но Бурлак молчал, как статуя. Феликс Макарович прижег сигарету, а Бурлак все молчал, и пришлось Феликсу Макаровичу продолжить свою громкую темпераментную речь:

— Стране нужны не бумажные миллионы, а пятая нитка газопровода Гудым — Урал — Центр! И ты это знаешь лучше меня! Газ, который должен пойти по этой нитке, давно уже заверстан в энергобаланс, запродан, и крутится, и вертится в разных исчислениях, в разных ЭВМ, превращаясь в валюту, киловатт-часы и прочие экономические факторы…

«Чего он от меня хочет? — замедленно и без интереса соображал Бурлак. — Оборудования у меня нет. Металлоконструкций — тоже. Связи и возможности… тут Феликс недосягаем. Как-то он странно жмется, чего-то недоговаривает… — И вдруг сорвался неожиданно. — Привык на взятках да приписках. А компрессорную не купишь и не припишешь. Дудки! Нужен газ!.. Неужели так заелся, обарился, уверовал во взятку, что директивную стройку прохлопал? Или что-то темнит? Вымогает?.. От Феликса всего можно ждать…»

Звякнул телефон. Феликс Макарович поднял трубку.

— Тебя, Максим.

— Максим Савельевич, — зажурчал подле уха Бурлака негромкий, прерываемый дыханием, взволнованный голос Юрника. — Был. Узнал. Уехала вместе с Арго…

И умолк.

Бурлак мог поклясться, что Юрник не до конца выговорился, не все выложил, что знал. Пауза удлинялась, а Юрник все молчал. Дышал глубоко и редко, и ни звука. Не выдержал Бурлак, спросил натянутым строгим голосом:

— Все?

На том конце провода долгая пауза колебания и наконец прерывисто и глухо:

— Все.

— Так, — многозначительно проговорил Бурлак, вкладывая в это короткое слово и укор, и обиду, и неудовольствие. — Так. Значит, все?

— Все, — уже без колебаний и твердо откликнулся Юрник.

Теперь-то Бурлак уже не сомневался: Юрник сказал не все. Понял, что его недомолвку разгадали, и все равно смолчал, недоговорил, утаил. Что утаил? Куда уехала Лена? С кем? Почему так вот, вдруг?.. А может, Юрник сам помогал ей? Сам организовал это бегство? Вполне возможно. С тех пор как Марфа исчезла, Юрник, хотя и малоприметно, очень медленно, но все-таки отдалялся от Бурлака. По-прежнему опекал, был и денщиком, и референтом, и адъютантом, и духовником, и еще бог знает кем, крайне нужным, неотъемлемым и вечным. Был, но не таким, как прежде. В чем состояла эта перемена? Бурлак не смог бы ответить, но тем не менее был убежден, что прежний Юрник — тень, и ангел-хранитель, и правая рука управляющего — остался там, за красной чертой, с которой началась новая жизнь Бурлака. Этот еле приметный, но явственный отход Юрника тревожил Бурлака. С Юрником отдалялось что-то слишком важное и невосполнимое, без чего, Бурлак чуял это, ему будет трудно жить. Другого же Юрника не было и никогда не будет… «Марфа, Лена, теперь Юрник…» Мир, в котором он доселе жил, рушился и рассыпался. Срывались и падали в никуда непременные атрибуты этого мира, угрожающе кренились и потрескивали его основные опоры. «Вот и Арго исчез. Бедный, безвинный, несчастный пес…»

И сразу в памяти возник бронзовый дог с улицы Изабеллы. «Как ты там, сукин сын?..»

Сгинул бронзовый пес, унеся с собой все дурное, что так тревожило и волновало Бурлака. «Скорей домой. К Ольге».

— Бывай, Феликс. Спасибо за прием.

И протянул руку надутому, обиженному другу…

Нет пограничной черты меж добром и злом, меж печалью и радостью, они всегда рядом и настолько близко, настолько слитно, что переход от одной к другой порою неприметен. На сей раз такой межой оказался родной порог, и едва переступил его Бурлак, как Ольга не сказала, а нежно и тихо пропела:

— У нас будет ребенок, Максим…

И замерла, напряглась выжидательно, не сводя с него чутко настороженного, переполненного нежностью взгляда.

«У нас будет ребенок, Максим… У нас будет ребенок…» — жил, не угасая в сознании Бурлака, Ольгин голос.

— Ребенок? — восторженным шепотом спросил он. Она молча кивнула.

— У нас?

Она зажмурилась, скрывая сладкие слезы.

— Милая…

Они рванулись навстречу, порывисто обнялись и долго-долго стояли так, не шевелясь, тесно прижавшись, чувствуя дыхание друг друга. Потом Бурлак жарко целовал ее мокрые щеки, трепещущие влажные ресницы, дрожащие соленые губы.

Как прекрасна, желанна и дорога была эта весть именно теперь, когда ушла Лена. Ударила в спину и прочь. Оставайся один. Мучайся и казнись. «А вот и не один. И ни мучиться, ни казниться — не стану. Выращу, выхожу сына…»

— Чего это ты на ночь глядя стирку затеяла? — спросил Бурлак, увидев мокнущее в ванне белье.

— От радости. Куда-то надо ее деть. Иначе можно задохнуться. Да и что тут за белье? Мелочь. Простирну…

— Ну уж нет. Давай-ка так: я его прокручу, а ты будешь гладить.

Никогда прежде он не стирал белья и вообще давным-давно не занимался какими-либо домашними делами. Все хозяйство везла Марфа: стирала, мыла, стряпала. Юрник не однажды предлагал ей помощниц, но Марфа не терпела чужих глаз в доме, брезговала чужими руками. Причем всю громоздкую, грубую, грязную работу Марфа старалась проделать, пока Бурлака не было дома. Так что он много лет не только ничего не делал по хозяйству, но даже и не видел, как это делается. А тут вдруг на него нашло. И сколько его ни отговаривала Ольга, настоял на своем.

Размеренно и глухо гудела стиральная машина. Загрузив в нее белье и включив «стирку», Бурлак принимался полоскать в ванне уже простиранное, потом сливал мыльную воду из ванны, набирал чистой, кидал в нее горячее, только что выхваченное из машины выстиранное белье, снова загружал грязное и… по замкнутому кругу, без передышки.

Выстиранные простыни, пододеяльники и наволочки Бурлак тщательно полоскал и отжимал так старательно, что те жалобно поскрипывали, похрустывали, попискивали в его сильных, хотя и некрупных руках. Отжатые им махровые полотенца и простыни можно было уже не сушить, а сразу класть на гладильную доску.

— Ну, медведь! Вот силища! — восхищалась Ольга, принимая из рук мужа отжатые простыни и полотенца.

Какое же мужское сердце не дрогнет от похвалы любимой! И Бурлак двигался еще энергичней, работал еще напористей и неутомимей.

И хотя он был не слабосильным, годами не беспокоил врачей, не снимал кардиограмм, не мерил кровяного давления, все равно эта стирка далась ему нелегко. Особенно заметно приходилось напрягаться, чтобы отжать прополосканные пододеяльники. Выхваченный из ванны пододеяльник с полными карманами воды весил, наверное, побольше пуда, а его надо было держать на весу, на вытянутой руке до тех пор, пока не вытечет вода.