Константин Лагунов - Начнем сначала

«Как же это делала Марфа? — подумал вдруг он. — Никто ей не помогал. Да и не было и стиральных машин и горячей воды. Грела в баке на примусе, стирала в корыте, на доске. А белье всегда белое, свежее, накрахмаленное. Как же управлялась она? Не стонала. Не сетовала. Не жаловалась. Все блестело в доме, в балке, в землянке. Все — к месту и вовремя. Как она ухитрялась?..»

Подсеченный этим неожиданным вопросом, Бурлак присел на краешек ванны. И сразу отодвинулось, сместилось, отступило все: бегство Лены, неприятный разговор с Феликсом, отрадная мысль о ребенке.

К домашним делам Марфа его не подпускала, даже дрова колола и носила сама, белила, штукатурила, красила — тоже сама. Притом еще работала и дочь растила, да как! Нарядней и обихоженней Лены не было в поселке. И сама Марфа слыла аккуратисткой и модницей…

Монотонно, хотя и громко, бурлила, вырываясь из крана, водяная струя, звонко билась о прозрачную поверхность, колыхала ее и морщила. И чем выше становился уровень воды в ванне, тем глуше звенела струя, глаже была зеленоватая зеркальная гладь. Пора было закрыть кран и вынимать из машины белье, но Бурлак неподвижно сидел на холодной твердой кромке ванны, пристально глядя на возникшую вдруг перед ним Марфу. В коротком синеньком ситцевом халатике, накинутом на голое тело, разгоряченная, смеющаяся и верткая, она пролетела мимо него — невесомо, легко, стремительно. С разбегу вскочила на подоконник и, что-то напевая и посмеиваясь, принялась мыть стекла. Он видел ее круглые пятки, напружиненные лодыжки, ямочки под коленями. Легкая ткань халата прилипла к упругому, сильному, потному телу. Отчетливо виден был желобок на спине, шевелящиеся лопатки, круто вздернутое правое плечо. «Раздевайся! — крикнула Марфа, не поворачиваясь. — Сейчас будем обедать. Я мигом…»

Вода дошла до краев ванны, объяла влажной прохладой Бурлака. Тот проворно закрутил краны, кинулся к безмолвствующей стиральной машине и стал вынимать из нее горячее белье, окутанное мыльной пеной и паром. «Чего меня кинуло? Пересеяно, перемеряно — на тебе! Этого только не хватало. Ох, ты!» И погнал, и погнал от себя невысокую, удивительно стройную, изящную женскую фигуру в тонкой ситцевой обертке короткого халатика. Гнал, а отогнать не мог. Это раздражало, и пугало, и злило, и, чтобы отделаться наконец от видения, он окликнул Ольгу.

А ночью, уже засыпая, но еще окончательно не заснув, не оборвав нити, связующие с внешним миром, Бурлак вновь увидел Марфу. Будто отлитая из меди, она стояла на корме лодки, раскинув руки, горделиво и круто выгнувшись, изящно запрокинув к небу небольшую, очень аккуратную голову. Сейчас она сорвется и ухнет в зеленоватую морскую гладь…

Но этого Бурлак уже не увидел: уснул.

На рассвете его разбудил долгий телефонный звонок из диспетчерской.

— На сто четвертом — авария. Прорыв трубы. Самозагорание…

— Ясно, — коротко, тихо и спокойно откликнулся Бурлак. — Позвони на вертолетную, пусть готовят МИ-8.

— Порт закрыт. Все вылеты отменены. Сильный ветер. Обещают метель, — тут же выпалил диспетчер, видимо, заранее приготовленную фразу.

— Вы мне больше не нужны, — громко выговорил Бурлак.

Диспетчер тут же умолк, отключился. А Бурлак набрал номер телефона своего водителя. Трубка долго молчала, наконец тишину проклюнул сипловатый глухой голос.

— Слушаю.

— Привет, Рюрик. Быстро завтракай, заправляй машину и ко мне. Поедем на сто четвертый. Авария.

Ветер дул беспрестанно и с такой неистовой силой, что Бурлаку порой казалось, будто он видит эту студеную ветровую лавину, сквозь которую с треском продирался их «уазик». Брезентовый кузов автомашины был тщательно и надежно утеплен, вместо одной в нем дышали жаром две печки. Но ветер бил и сек автомобиль с такой силой, что прорывался сквозь железо, стекло, подбитый поролоном брезент, и Бурлак чувствовал ледяное дыхание надвигающегося бурана.

Над этим зимником Бурлак не раз пролетал на вертолете. Сверху дорога-времянка походила то на заснеженное русло замерзшей реки со сверкающими, невысокими, крутыми и белыми берегами, то на неглубокую, но широкую извилистую траншею, по которой в обе стороны нескончаемым потоком двигались колонны разномастных машин на колесах и гусеницах. Но сейчас зимник был пуст, и это рождало в Бурлаке необъяснимую, стылую, въедливую тоску и глухую тревогу. Почему-то казалось, что дороге тесно в глубоком жестком русле и она извивается и бьется защемленной змеей, норовя выскользнуть, вырваться из берегов на волю.

Иногда это удавалось, дорога вырывалась из тесного ложа, стремительно и круто взлетала на взгорок и, растекаясь вширь, дробясь на многие глубокие и мелкие колеи, неслась напрямки по белой всхолмленной равнине. Здесь ветер становился яростней, ощутимо сдерживая бег машины, вокруг которой, как разрывы снарядов, вскипали высокие витые снежные вихри, а о колеса бились нескончаемые волны поземки.

Шевелящаяся, волнующаяся, дымящаяся белая равнина очень походила на предштормовое море, и это предчувствие шторма, его близость и неумолимое приближение усиливали беспокойство Бурлака. «Синоптики не ошиблись: будет буран». Он мысленно поторапливал, подгонял напряженно гудящий «уазик», и тот, будто в угоду Бурлаку, бесстрашно таранил и таранил ветровой шквал.

Коварный характер тундры, ее вероломство и беспощадность Бурлак не раз испытал на себе. Встреча с бураном на таком вот открытом зимнике — дело не только крайне неприятное, но и очень рискованное…

Угрюмые, серые, лохматые облака тревожно и жутко клубились над равниной, густея, тяжелея, оседая на глазах. В любой миг они могли низвергнуть снеговые потоки, и те, подхваченные ветром, разом накроют тундру непроницаемым гиблым мороком, из которого не вырваться никому: ни человеку, ни зверю, ни машине. «Потерпи чуток. Повремени, — молил Бурлак грозно кипящее, негодующее небо. — Дай хоть до леса дотянуть…» А сам нервно посматривал то на часы, то на спидометр. Подгоняемый этими взглядами, Рюрик гнал машину на предельной скорости.

Всего третий месяц действовал зимник, но по нему уже проехали, проползли, протащились тысячи тяжелых, могучих, неуклюжих трубовозов, самосвалов, бульдозеров и иной колесной и гусеничной техники. Цепкие стальные гусеницы и огромные литые колеса пережевали, перетерли промороженную кровлю дороги, раззявы шофера обильно полили соляркой и машинным маслом месиво из торфа, снега и песка, тяжелые машины пробили в нем глубочайшие колеи, вырулить из которых было так же немыслимо трудно, как и не угодить в них. Однако там, где колеи не было, зимник оказывался либо настолько разбитым и вязким, что приходилось включать заднюю ведущую ось, либо его голый хребет был так обдут и проморожен, что покрылся ледяным панцирем, с которого «уазик» все время скользил то вправо, то влево, а иногда разворачивался поперек пути, и тут же ветер наскакивал на потерявшую управление машину, норовя ее опрокинуть. И не будь Рюрик опытным, ловким, сильным водителем, лежать бы «уазику» кверху колесами.