Матвей Ройзман - Минус шесть

— Благословен предвечный, который не сотворил меня женщиной! — воскликнул по древне-еврейски, а потом по-русски Наум: — Не подобает отвечать так старшему в роде твоем!

Карасик вмешался в разговор, ловко вывел Наума под руку из комнаты, дал ему денег и посоветовал временно остановиться в номерах. Наум положил деньги в узелок, помолился богу и выпросил у Луши хлеба и вареного мяса. Надев свой пробковый шлем, хлюпая по снегу калошами, он пешком побрел на Брянский вокзал.

Может быть, он жалел о том, что пять лет назад уехал из Москвы? А может быть, видел прекрасные сады и холмы Тель-Авива, который не взлюбил паломника, не имеющего крупного текущего счета в банках лондонского Сити.

В три часа дня Бозов получил от Карасика двести пятьдесят рублей и сообщил, что Фишбейн находится в Бутырской тюрьме. Цецилия приготовила для передачи мужу три корзины и положила в них папиросы, шоколад, котлеты, пирожки с разным фаршем, хлеб и бутылку коньяку. Бозов сказал, что в тюрьме холодно, и на всякий случай она запихнула валенки, полушубок, меховую шапку и варежки. Бозов взялся доставить корзины: две отвез к себе домой, а третью (передал в комендатуру тюрьмы.

Карасик устал от последних событий, его европейская выдержка пошла на убыль: он вывез из своей квартиры векселя, опасные расписочки и продал на Сухаревке за бесценок картины, коллекции часов и платиновые вещи. Ежедневно к нему на прием приходили пациентки, показывали ему не только женские болезни, но и золото, и бриллианты, и валюту. Доктор вывесил на двери записку о прекращении приема. В воскресенье утром он оторвал лист от блок-нота и написал:

Дорогие дети!

Вы — единственные, кто может мне посочувствовать. Азия побеждает, Европа должна отступить! Я не хочу попасть в руки к этим скифам и на время покидаю Москву. Перебирайтесь ко мне на квартиру. Все, что здесь, — ваше! Берта, не плачь! Я буду тебе писать. Додя, живи тише и тише работай. Когда выйдет твоя книга, вышли ее по адресу: Варшава.

До востребования. Доктору Пинскому.

Карасик положил записку на видное место, взял свой портфелик, надел красноармейскую шинель, фуражку и ушел с черного хода.

На двухнедельный карантин Фишбейна поместили в общей камере № 19. Он положил на угловую нару свою королевскую шубу на горностае, накрыл ее. одеялом, в изголовьи поместил подушку и развязал корзинку, куда жена напихала всего, что попалось ей под руку. Он ел пирожок с морковкой, с умилением вспоминал о Цецилии и присматривался к соседям. В какую компанию попал он? Скупщики краденого, проворовавшийся крупье, содержатели игорных домов, марафоны, карманные воры, шпана, — одни почище других. Он обиделся за себя, за свою известную фирму «Фишбейн и Сын», но получил равные со всеми права и обязанности: в установленные часы ел, пил, гулял, ходил в уборную, в очередь выметал пол, выносил парашу и бегал за обедом и кипятком.

— Хорошо, я виновен! — рассуждал ночью Фишбейн: — Хотя я так же виновен, как товарищ Дзержинский! За что же надо мной издеваться? Что, я привык спать на голых досках? Что, я всю жизнь кушал какую-то баланду? Или пил вместо кофе сплошной цикорий? Это бандитов нужно выпускать на двор под конвоем, — я дальше своей квартиры не убегу! И потом эти разговорчики: кокаин, самогон и разные матери. Того и гляди из-под тебя вытащат шубу или снимут кальсоны, и еще накладут по шее. Мало, что не стащили и не наклали. Могут. Очень даже могут!

После обеда Фишбейн спал до ужина, ночью не мог заснуть и жаловался тюремному врачу на бессоницу. Он играл с уголовными в самодельные шашки и карты, нарочно проигрывая им продукты, смотрел, как они снимали рубашки и ловили в складках белых гостей, тревожился, когда кто-нибудь из них импровизировал эпилептический припадок, и слушал их разговоры о Соловках и Нарыме.

На третий день ввели новую партию. В ней находились два московских адвоката, витебский раввин, ленинградский дьякон, три знакомых коммерсанта и среди них — Яков Шпильман. От радости Фишбейн обнял Шпильмана, поцеловал и повел его на соседние нары, как новобрачную на ложе.

— Вы тоже приехали на «Черном вороне»? — спросил он, придвигая нары Шпильмана к своим.

— Тоже. Ужасная давка. Раввин, полный человек, не выдержал и стошнил!

— Вы не знаете, какое за ним дело?

— Он говорит — донос. Но вероятнее: польская контрабанда!

Дежурный отворил дверь, шагнул в камеру и выпалил:

— Которые с бачками, вы-ле-тай!

Фишбейн попросил Шпильмана посмотреть за вещами, схватил медный бак и побежал с двумя уголовными за обедом. На обратном пути он увидал Петьку Лаврова и окликнул его:

— Давно здесь?

— Вчера прибыли с папандером! Сами не знаем — за что!

— Я определенно ни за что! — громко крикнул Фишбейн и добавил на бегу: — Кланяйся папаше!

На суп все набросились сразу, толкали в бока соседей, черпали ложками, разливали, обжигались и давились. Фишбейн протиснулся к своей группе, хлебал, закусывая черным хлебом, и усердно приглашал Шпильмана к общей миске. Шпильман вынул из порт-пледа солонину и калач, жевал и захлебывал водой. Когда принесли кашу, он вытащил оловянный судок, в котором лежала жареная курица, положил курицу на портплед и подставил судок старшему. Старший положил ему в судок две ложки каши, довольный Шпильман вернулся к своим нарам и заметил, что его жареная курица улетела. Шпильман завопил на всю камеру, но Фишбейн подбежал к нему и уговорил его не подымать шума.

За кашей дьякон поссорился с уголовными. Он, вообще, был забиякой и в тюрьму попал за то, что спьяна избил церковного старосту, приняв его за еврея. Дьякон был дородный, крепко проголодался, и деревянная ложка показалась ему наперстком. Он стянул чумичку, которой разливали суп, и успел два раза зачерпнуть каши. Уголовные вырвали у него чумичку, оттеснили от миски и попотчевали его кулаками в живот. Дьякон расшвырял врагов, как кегли, схватил миску и бегал с ней до тех пор, пока часть каши не съел, а часть не рассыпал по полу.

— Теперь этот верзила хватит горя! — шопотом пояснил Фишбейн Шпильману: — Мир не видал таких разбойников. Удивляюсь, как можно сажать вместе с ними честных людей!

— Каких честных?

— Хотя бы этих почтенных адвокатов!

— Здравствуйте! Почитайте газету: защищали в судах воров, а сами делили с ними добычу!

— Что вы говорите? Но здесь же есть коммерсанты. Это тоже, по-вашему, жулики?

— Жулики, не жулики, а такие, как мы с вами!

— То-есть, как это: та-ки-е? — повысил голос Фишбейн и сам себе сказал: — Ша!

— А гвозди? — напомнил ему Шпильман. — Я продал их в «Центросталь». Начальника сместили, завхозу дали пять лет, а моего посредника…

— А ваши винты? — остановил его Фишбейн. — Их надо бы вам в гроб завинтить!