Матвей Ройзман - Минус шесть

— Мои винты стоят ваших гвоздей, — согласился Шпильман и приблизил губы к уху Фишбейна: — Разве за нами одни винтики и гвоздики? Если покопаются в наших делах, нас пригласят к стеночке!

Фишбейн отвернулся от соседа, поковырял в ухе, словно там застряли последние слова, и уверенность в том, что его скоро освободят, исчезла.

В камеру стали приносить первые посылки с воли; среди посылок была одна корзина Фишбейну, и в ней он нашел полушубок и валенки. Он понял, что эти вещи положены не спроста, что они предвещают ему далекий путь на север, и запихнул их обратно. Он лег на нары и с ужасом ощутил, что дыхание причиняет ему острую боль в ребрах. Он стал реже дышать, голова его наполнилась тяжелым звоном, и пальцы рук и ног похолодели.

Жизнь в камере становилась веселей: многие наняли уголовных дежурить за себя, расплачивались продуктами из посылок и тюремными пайками. Юристы организовали «посредническое бюро», «работодатели» выбрали своим представителем Фишбейна, а «трудящиеся» профессионального вора — Ваську-Пудру. Оба представителя встречались по утрам и до седьмого пота спорили о количестве рабочих часов, устанавливали минимум зарплаты и присутствовали при расчетах.

Один из крупье скупил у уголовных колоды самодельных карт, открыл на своих нарах игру в шмэн-де-фэр и начал потихоньку зарабатывать. Его сосед — трактирщик, понимающий толк в самогоне, немедленно устроил рядом с казино холодный буфет, принимал в заклад носильные вещи и бойко торговал табаком. Валютчики собирались в углу, читали в «Известиях» бюллетень специальной котировальной комиссии, шопотом взвинчивали цену на доллары, «топили» банкноты и сами смеялись над своей скороспелой «американкой». Шпильман на всякий случай всерьез купил партию кровельного железа, но одумался и тут же перепродал ее по своей цене. Вечером неудачный сводник — конферансье «Ампира» — устраивал из любителей кабарэ: для эстрады сдвигали нары; стол, на котором стояли баки и чайники, освобождали под кресла партера; один из уголовных следил в «волчок» за дежурным, и программа исполнялась быстрым темпом. Дьякон вполголоса пел похабные частушки, Шпильман декламировал стихи, адвокаты читали монологи Хлестакова и Бальзаминова, крупье показывал карточные фокусы, и раввин рассказывал веселые библейские истории. Больше всех пользовался успехом Васька-Пудра: надвинув по уши кепку, вывернув наизнанку рваную куртку, он закидывал свою птичью голову, расставляя ноги рогаткой и лихо распевал песню:

Шпана ему подпевала, прищелкивала языком, осторожно подсвистывала в два пальца и по окончании номера до изнеможения качала его на руках.

Фишбейна ободрило общее настроение. Он старался каждому сделать или сказать самое приятное, пил в долг чай у трактирщика, сидел на первом месте во время кабарэ и требовал, чтобы шпана говорила ему «ты». Он отдохнул от торговой сутолоки, отоспался после кутежей и написал письмо домой:

— Милая Цилечка!

Я чувствую себя здѣсь, как дома. Никто меня не беспокоитъ, тихо, чисто и тепло. Только здѣсь мне не к лицу мѣстная публика: жулики и нетрудовой элементъ. Одни не лучше другихъ. Я каждый день выхожу из себя от их сплетенъ на советскую власть. Ты лучше меня знаешь, что я, как еврей, был задушенъ царизмомъ и голосовалъ в учредительное собрате за списокъ № 5. Божусь, что в Бутыркахъ не держать честныхъ людей, и божусь, что скоро я буду на свободѣ. Тогда, моя дорогая жена, я брошу заниматься частной торговлей, буду противъ нэпа и пойду в кооперацию. Это безусловно выгодное и большое предприятие. Почему мнѣ, который три года служилъ в Центроткани, не пуститься по новой дорогѣ? Ты знаешь, я не люблю маленькихъ дѣлъ, у меня широкiй размахъ и я рожденъ, чтобы работать на большой дорогѣъ.

Твой Аронъ.

Фишбейн не заклеил конверта: пусть читают и видят, что он никого и ничего не боится! Чем больше он находился в тюрьме, тем сильней привыкал к мысли, что его продержат здесь не месяц и не два. Он узнал, что его хотят выбрать старостой камеры, и это было ему на руку: он станет ближе к дежурному, фельдшеру, коменданту, и сумеет что-нибудь скомбинировать. Его план погиб самым неожиданным образом: Васька-Пудра заявил, что уголовные объявляют стачку.

Повод к стачке подал крупье, обанкротившийся со своим кустарным казино: как банкрот, он не заплатил никому, в том числе и несущему за него дежурство. «Посредническое бюро» ничего не могло сделать, «работодатели» отказались платить за крупье и не слушали совета Фишбейна: сообща уплатить долг. В шесть часов утра Васька-Пудра вылил на крупье кружку воды, сунул ему в руки метлу и тряпку. Полусонный крупье начал убирать камеру, — уборка была трудная, потому что за одну ночь уголовные захаркали пол, забросали его окурками, спичками и жеваной бумагой. В семь часов поднялся раввин, встал около своих нар и, покачиваясь на восток, молился. Шпана привязала его за кисти арбуканфеса к нарам, и, когда раввин отдал должное Адонаи, он потащил свое ложе, как лошадь телегу. Евреи распрягли его, собрались вокруг него и совместно приступили к утренней молитве. Это всегда служило сигналом для дьякона: заслышав хвалу Саваофа, он надел на босые ноги сапоги и басом провозгласил:

— Господу богу помолимся!

Уже раввин и дьякон с головой ушли в богослужение, когда Васька-Пудра вскочил на нары и поднял правую руку. Часть бастующих вытащила из карманов гребенки, обернутые тонкой бумагой (именно эта почтовая бумага пропала у крупье), и в камере задребезжал бешеный марш. Не меняя позы, Пудра поднял левую руку, и немедленно другая часть бастующих в полный голос грянула:

Напрасно священнослужители напрягали свой голос, напрасно их единоверцы шикали на бастующих, — оркестр и хор не замолкали до тех пор, пока стоящий у волчка не крикнул:

— Зэке!

Бастующие рассыпались по нарам: кто притворился спящим, кто крутил козью ножку, а кто доедал вчерашнюю кашу. Вбежавший дежурный впустую бранился, грозил комендантом и обещал посадить Пудру в карцер.

Но Пудра не прекратил партизанских вылазок. Он давно добирался до дьякона. Когда слуга божий отдыхал от тяжелых молитв, Пудра подкрался к нему, открыл его босые ноги и вставил между пальцами длинные полоски бумаги. Шпана, не подпускавшая никого к дьякону, сразу подожгла все полоски, — огонь побежал и лизнул ноги дьякона. Он подскочил на поларшина от нар, соскочил на пол, завопил и завертелся волчком. К вечеру его перевели в лазарет.