Матвей Ройзман - Минус шесть

Фишбейну было не по себе от этой междоусобицы, и он громко заявил, что уплатит долг крупье. «Работодатели» обругали Фишбейна соглашателем, «посредническое бюро» ушло в отставку, и тогда бастующие приступили к работе.

После обеда дежурный вызывал из камеры по три человека на допрос. Допрашиваемые возвращались, их окружали и учиняли им новый допрос. Фишбейн почувствовал себя плохо, лег на свои нары и старался прочесть молитву. Но еврейские слова были тяжелы и холодны: он произносил их, а думал по-русски. Незаметно Фишбейн уткнулся лицом в подушку и обратился к богу на русском языке:

— Всемогущий, всесильный, всемирный господи боже мой! Выслушай меня, как ты слушал Авраама, Исаака и Иакова! Только тебе сознаюсь, что я паскудный трефняк и паршивая сволочь! Я хапал лишнее, но из этого лишнего я давал на твой храм! Я изменял моей жене с красивой лахудрой, но совершил это не ради себя, а ради моего первенца и моего магазина!

Скажи мне по совести, бог отцов наших, неужели тебе не приспичило, чтоб меня посадили на десять лет жизни, — страшно подумать! — выслали в Нарым? В России не один Фишбейн, в России множество Фишбейнов! Возьми и посади одного из них, а меня освободи! Если же ты не можешь сделать так, чтобы меня совсем освободили, — облегчи мою участь и дай мне маленькую льготу! Все люди надеются на какого нибудь Ивана Ивановича или на свою застарелую грыжу. Я же, как всякий верующий еврей, не имею даже простого гемороя! Имей я такой геморой, как мой Наум, я бы заявил тюремному врачу, мне бы сделали операцию, а там, через три месяца, было бы видно! Вот господь, бог Израиля, я, Арон Соломонович Фишбейн, прошу себе геморой! Даже небольшой, а хотя бы на первое время две-три хороших шишечки!..

Дежурный во второй раз выкрикнул:

— Фишбейн!

— Я!

— Как звать?

— Арон Соломонович!

— Выходи без вещей!

Фишбейн поднял свое каменное туловище, сел на ары и бессмысленно посмотрел на дежурного. В эту секунду Арон Соломонович с точностью мог рассказать, что переживает человек, душа которого уходит пятки.

Цецилия одновременно говорила, целовала и раздевала мужа. Луша стряхнула снег с его шубы, шапки, валенков, поставила самовар и готовила ванну. Берточка зажгла примус, заварила кофе и вынула из ледника: селедку, фаршированные баклажаны, пироги с творогом и луком, соленые огурцы, ветчину, половину телячьей котлеты, клюквенный кисель, бутылку мадеры и боржома.

Фишбейн разделся, надел пижаму и туфли:

— Мороз кусается, как собака, — сказал он. — Делайте погорячей воду!

Когда он пошел в ванную, Цецилия побежала в кухню, и нарочно, чтоб услышала жена Василия, закричала Берточке:

— Никто за него не хлопотал. Сам пришел, как честный человек. Все мои враги откусят себе язык! Что у моего мужа в мизинце, того у них нет в голове!

Она сняла с примуса кофейник, поставила сковороду и велела Берточке готовить яичницу. Из кухни она побежала к телефонному аппарату: два раза трубка наполнялась слюной, Цецилия вывинчивала ее, вытряхивала и, впопыхах врываясь к незнакомым абонентам, кричала в трубку, как в рупор, о возвращении мужа. Повесив на рычаг трубку, она подогнала Берточку, на ходу оглядела сервированный стол и постучала в ванную:

— Ты скоро?

— Иду! — заорал Фишбейн, заглушая шум воды. — Готовьте воду для бритья и для клизмы!

— Уже готово! — ответила Цецилия и опять бросилась в кухню: — Луша, отлей кипятку и неси к нему!

Фишбейн побрился, поставил клизму, надел чистое белье и посмотрелся в зеркало, — тюрьма пошла ему впрок: он похудел, окреп и выглядел лет на пять моложе. Он заметил, что жена его тоже похудела и похорошела: отстегнув пуговку ее блузки, Фишбейн поцеловал ее в грудь:

— Это на первое блюдо! — пошутил он. — А теперь хорошо бы мадерки!

Цецилия налила ему стаканчик. Он выпил залпом, вытер губы, занес вилку над тарелками, описал ею круг, выбирая с чего начать, и всадил ее в фаршированный баклажан. Он поел всего по очереди, охотно принимая куски от жены и невестки, и сказал:

— Ну, господа, я удивляюсь, как я выжил! Меня привезли, сдали, как багаж, под расписку, и запихнули в вонючий курятник! Ни встать, ни лечь, ни сесть! Так, согнувшись в три погибели и прожил! Многие огорбатели, охромели, окривели! — Он налил рюмку мадеры, выпил и прищелкнул языком: — хорошая штука! Такую в тюрьме не дают! Разве там считаются с возрастом, с положением, с невинностью? Что? Я — первогильдиец, личный почетный гражданин, выносил парашу…

— Парашу? — спросила Берточка, положив руки на стол и на руки поставив подбородок. — Это страшно?

— Очень. Я был канализатором. Заодно со мной сидел раввин, батюшка, московские присяжные поверенные, и на них нуль внимания, будто они такие же граждане, как все! Кто я для правительства? Нэпман. Кролик! Над ним можно проделывать какие угодно опыты: один подохнет, другой найдется!

— Почему ты писал наоборот? — спросила Цецилия, вздохнув. — Я думала, что ты устроился, как в гостинице!

— В этой гостинице люди получали ишиас, становились лунатиками, сходили с ума. Дьякон ночью положил под себя бумагу, поджег и заживо сгорел на наших глазах! Один крест остался!

— Я бы умерла! — произнесла Берточка.

— А вы думаете — не умирали? — продолжал Фишбейн, опрокидывая в рот неизвестно какую рюмку. — Еще как умирали! Сидит человек, говорит, и вдруг без всякого досвиданья, опрокинется и капут. Один даже стоя умер: комендант удивлялся, как он не упал!

— Ой, слава богу, что ты выжил!

— Я — другое дело. Меня выбрали старостой камеры. У меня был адъютант. Он стоял около меня, как часовой у порохового склада, и не спускал с меня глаз: я плюну, — он разотрет ногой, надо мне расписаться, — он распишется, надо мне сходить в баню, — он сходит!

— Арон, ты устал, иди отдохни! — предложила Цецилия и взяла мужа под руку.

Берточка взяла его под другую руку, и Фишбейн двинулся к своей кровати, покачиваясь и слегка приседая.

— Наконец, я лежу на мягком месте! — говорил он, залезая под одеяло. — Там же мы спали на голых досках, а в досках торчали шестидюймовые гвозди. Шпильман хотел открыть гвоздильную лавку!

— Как, и Шпильман сидел? — заинтересовалась Цецилия. — Его освободили?

— Не на совсем! — продолжал Фишбейн, тяжело подымал слипающиеся веки. — У меня не было с собой ватного одеяла, мне было так холодно, что язык примерзал к золотым зубам. А вынуть их я боялся: золото могли украсть! — и, закрыв глаза, он всхрапнул.

Цецилия укрыла мужа с головой и ушла в комнату Берточки. Они сидели, молча, каждая со своими думами, и никто бы не сказал, что это — близкие родственницы. Цецилия была рада, что теперь все пойдет по старому, она будет хозяйничать, заказывать новые платья и ходить с мужем в театры. Ее мучения с Додей кончились: она согласилась, чтобы он развелся с женой, уехал за границу и там поступил в университет. Оставался вопрос о Берточке. Но зачем думать о ней, если она скоро будет чужой?