Матвей Ройзман - Минус шесть

Берточка хотела вырваться из дома Фишбейна: она боялась свекрови и мужа. Всю жизнь она была одна, единственным ее другом был отец, и он оставил ее, как ненужную вещь. Иногда Берточка читала журналы. Перед ней во весь рост вставала новая женщина. Берточка восторгалась этой женщиной, хотела итти по ее следам, но понимала, что это ей не под силу. Она нередко заходила в комнату Василия, помогала его жене укладывать детей и однажды, тайком от свекрови, побывала в рабочем клубе…

К окнам подкрался фиолетовый сумрак. Он дождался своего часа, неслышно хлынул в комнату и затопил вещи. Они, словно удаляясь, теряли свои очертания. Только зеркало плеснуло серебром и сразу помутнело. По стенам и потолку легли спиральные скользящие тени. Берточка повернула лампочку настольного тюльпана, — электрический свет кувырнулся, подмял под себя сумрак, и вещи выступили вперед.

Рэб Залман тихонько открыл дверь, — Цецилия предостерегающе подняла палец. Он на цыпочках сделал два шага и сел на кровать. Палец Цецилии принял прежнее положение и согнал шамеса с белого одеяла на стул. Полчаса все трое сидели, как привинченные. За стеной послышался кашель, и что-то упало на пол. Цецилия сорвалась с места:

— Арончик, что такое? — крикнула она, вбегая к нему.

— Жжупы! — прошамкал Фишбейн, лежа на постели и шаря рукой по полу. — Жажжи шфет!

Цецилия повернула выключатель, отыскала на полу вставную челюсть, Фишбейн вставил ее в рот и произнес:

— Боржом!

Цецилия налила стакан, он выпил и икнул.

— Отрыжка! — удивился он. — У меня ее давно не было: в тюрьме не от чего рыгать! Ты тоже не присылала мне ничего поесть. Я получил одну корзину и посмеялся: зачем ты послала теплые вещи?

— Ой, меня среди белого дня ограбили! — воскликнула Цецилия. — Я послала три корзины. Юрисконсул Бозов вовсе грабитель. Рэб Залман клялся Карасику, что Бозов — замечательный хлопотун!

— Не так страшно. Может быть, твой Бозов оставил корзины у Карасика. Надо его спросить!

— Карасик три дня тому назад уехал!

— Куда?

— А я знаю?

— Я ему дал под вексель в два раза больше, чем он дал Берте! — воскликнул Фишбейн. — Что же ты до сих пор молчала? — и, спрыгнув с кровати, босой, побежал по комнате: — Я потерял половину состояния! Ловите его, ловите! — заорал он не своим голосом и распахнул дверь в Додину комнату.

Увидев Арона Соломоновича в нижнем белье, рэб Залман зажмурился. Берточка потянула скатерть со стола, закрылась и затаила дыханье. Луша услыхала крик, подняла суматоху и позвала на помощь Василия. Цецилия схватила мужа за руку, оттащила от двери и насильно уложила в постель:

— Горе мое! Ты хочешь опять попасть на Лубянку? — прошипела она и, выйдя из комнаты, спровадила Лушу и Василия.

— Рэб Залман пошел вслед за ними, Цецилия вернула его: Идите, успокойте Арона, — сказала она, — у него расстройство!

Фишбейн лежал поперек двухспальной кровати, положив одну руку под поясницу, а другую под голову. Он стонал и еле-еле улыбнулся шамесу. Рэб Залман постоял, снял со стула одежду Фишбейна и сел. Фишбейн вытащил из-под подушки золотой портсигар, раскрыл его и протянул шамесу. Рэб Залман взял папиросу, сморщив нос, понюхал табак и закурил. Фишбейн вытянул ноги, глубоко вздохнул и спросил:

— Могли мы думать что-нибудь о Карасике? Он подсунул вам свою уродку, вы устроили ее к нам, а теперь он увез три четверти моего состояния. Благо бы он был бедный человек! Он же плохо-шлохо имел триста тысяч долларов. Что я говорю триста? Пятьсот!

— Чужой кусок всегда вкусен!

— От этого мне ни тепло, ни холодно! Я совершенно нищий! И мы еще ругаем большевиков! Не даром они против богачей: где еще сыщещь такого налетчика, как богач!

— Нигде! — согласился рэб Залман. — На-днях наши хоральные богачи взяли другого шамеса и сказали мне: «Идите с миром»! Тогда я объяснил им, что я бедный еврей, и у меня есть хорошая пословица: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

— Так-таки заявили? — пришел в восторг Фишбейн и засмеялся. — Хотел бы посмотреть я на ихние рожи!

Цецилия услыхала, что муж смеется, вошла в комнату и с удовлетворением скрестила руки на животе.

— Вы — настоящий Мешиах! — обратилась она к шамесу. — И все-таки я на вас сердита. Мой муж получил только одну корзину, а где еще две? Ваш Бозов — плохой человек!

— Он плохой человек, но хорошая собака! — подхватил шамес и пообещал объясниться с Бозовым.

Цецилия не хотела расстраивать мужа, обругала Бозова хапуном и налила шамесу в стакан остатки мадеры. Рэб Залман с удовольствием выплеснул бы мадеру в полоскательницу, потому что пришел получить за то, что рекомендовал Бозова, и теперь попытка его сорвалась. Но есть разные пути к фишбейновскому рублю: шамес надел шапку, благословил вино, сказал:

— Л’хайм! — и выпил мадеру, как холодный чай.

К удовольствию хозяев, он спел «з’миройс», и сейчас же пожаловался на плохие дела. Фишбейн подбил ногами одеяло под себя, повернулся на бок и сказал, что у него есть поручение для рэб Залмана. Шамес подвинул стул к изголовью кровати, нагнулся и затаил дыханье.

— Я очень устал, — сказал Фишбейн, — и должен поехать с женой отдохнуть!

— Как отдохнуть? — поразилась Цецилия. — У меня квартира, хозяйство, — ты хочешь, чтоб нас совсем разграбили?

— Купите мне два билета до Севастополя, — продолжал Фишбейн, не обращая внимания на жену: — Мы едем послезавтра!

— Рэб Залман, пощупайте у него голову: он не бредит?

— Я не брежу, рыбка, — успокоил ее Фишбейн. — Мне велели обязательно полечиться!

— Кто велел, арестант несчастный?

— Одна хорошая знакомая!

— Какая знакомая?

— Гепеу!

Вы полагаете, что Фишбейн хорошо себя чувствовал? Он называл свою жизнь гнидой, хотя и утешал себя тем, что его, как многих «декабристов» двадцать третьего года, не послали слушать полярных соловьев. Главным образом, он обиделся на еврейского бога, который сыграл с ним скверную шутку: теперь все могли видеть, что, во-первых, Фишбейн страдает не за политические убеждения, а за свои делишки; во-вторых, никаких связей у него нет, а если есть, то они ему не помогли; в-третьих, никто ему не сочувствует, и, наоборот, будто все довольны, что он не будет коптить московское небо. Фишбейн был достаточно умен и не мечтал о том, что в эти три дня придет конец большевикам, или, что ему вместо Ялты разрешат выбрать Париж. С тройной энергией он начал устраивать дела, наступая на каждого своего должника, как торреадор на разоренного быка. Он до хрипоты кричал, что должен честно расчитаться с мосфинотделом, жилтовариществом, могэсом и всем грозил богом и чортом и тем учреждением, которое обрекло его на далекое путешествие. В своем магазине он тщательнее любого фининспектора проверил торговые книги, произвел учет товара, описанного за неуплату уравнительного сбора, и установил, что в некоторых кусках не хватает двух-трех десятков аршин, и что ежедневный оборот упал на 60 %. Фишбейн не хотел продавать предприятие, чтобы не давать лишнего повода к злорадству. Может быть, впервые он искренно обрадовался Науму. Фишбейн не дослушал братних сетований на обетованную землю, положил руки на плечи Наума и торжественно произнес: