Владислав Гравишкис - Собольск-13

— У вас вопрос, Саламатин? — спросил Владлен.

— Зачем вопрос? Не верю я ему, вот и все… — Саламатин смотрел на Андрея Сергеевича со странной, непонятной ненавистью. — Зря треплется. Отдали бы ему завод в полное распоряжение, — что, отказался бы? Как же, держи карман. В два счета свои принципы позабыл бы…

Потанин вспомнил: да это же тот самый пчеловод, которому чуть не вывихнула шею красавица-жена. Как он сюда попал? Видимо, заводской фотограф. Прикрылся свободным званием, чтобы не тянули налог за пчел.

Фотограф был сильно возбужден, оглядывался во все стороны и подмигивал туда и сюда, ища сочувствия. Тяжелый аппарат мотался по груди и совсем мочалил и так уже свившийся галстук.

— Послушайте, Саламатин. — Владлен перегнулся через стол и присматривался. — Вы, часом, не очень ли крепко пообедали?

— Это почему же я не могу свое мнение сказать? — уклонился Саламатин. — Слушал, слушал соловья, скушно стало, вот и говорю прямо — не верю!

— Дело ваше. Хотите — верьте, хотите — нет.

Задергался, закричал Саламатин:

— Не было и не будет такого человека, чтобы отказался от завода.

И тут выпрямилась, встала Евдокия Терентьевна. Все услышали стук отодвигаемого стула. Она стояла у самого края ложи, резко выделяясь своим черным кашемировым платьем на белом фоне стен. Саламатин был под нею, в партере, как бы у ее ног, и, когда над его головой прозвучал голос Евдокии Терентьевны, он даже вздрогнул и круто закинул голову, чтобы взглянуть, кто это говорит.

— Бессовестный ты, Саламатин! Ну, за что гостя обижаешь? Правду в народе сказывают: у трезвого — на уме, а хмельной — выболтал. Открылся ты нам до самого донышка, а на донышке — одна грязь. Весь тут; и хамство твое, и сужденье дремучее, и жадность нечеловечья. Как только не стыдно!

— Вы меня не стыдите! Не позволю! — гаркнул Саламатин.

— Стыдила и стыдить буду, — спокойно сказала Евдокия Терентьевна. — Да ты оглянись, глупый: кто сейчас за движимость-недвижимость держится? Раз-два — и обчелся. Заборы ты видел? Все бумажками заклеены — дома продают. Зря это? Не зря: не хотят люди больше своими домиками жить. Не выгодно и трудно. Другой жизни люди хотят, а ты того не видишь — и своей меркой все меряешь. А мерка у тебя короткая: пасека.

— Что — пасека? Все вы врете! И вам дай — не откажетесь!

— Что с ним будем делать? — спросила Евдокия Терентьевна, обращаясь к залу. — Как пасеку завел в Башкирии, так другой человек стал. Вроде сломался: все ему не так, все не по его. Застили небо пасечные прибыли…

Саламатин стал совсем не спокоен. Упоминание о пасеке и обозлило его, и обеспокоило: ему не хотелось, чтобы этот источник доходов стал так широко известен. Он оглянулся: молодежь вокруг да и пожилые из лож посматривали на него с усмешкой, сочувствия нигде не было.

— Да пропадите вы пропадом до самого конца! Я думал, вы как люди, а вы ничуть даже…

Он круто пошел вверх, к выходу. Сумка со снаряжением свободно моталась по спине и раз-два с глухим стуком задела за спинки стульев.

— Аппаратуру расколотишь, голова! — крикнули ему из рядов.

— Ему что: не своя, заводская, — отозвался кто-то. Весь зал следил за передвижением фотографа. — Свою бы он на цыпочках пронес бы…

— Есть в зале дружинники? — спросил со сцены Владлен. Встало несколько парней с красными повязками. — Присмотрите за Саламатиным, ребята. Если сильно пьян — отберите аппаратуру. — Парни вышли в фойе. Владлен проследил за ними взглядом. — У кого-нибудь есть еще вопросы к Андрею Сергеичу?

— Есть, Владлен Петрович. У меня. — Евдокия Терентьевна все еще стояла и издали посматривала на Потанина. — Хочу спросить, да не знаю, ладно ли будет.

— Ничего, ничего. Спрашивайте, Евдокия Терентьевна. — подбодрил ее сам Андрей Сергеевич.

— Вот что я хочу спросить: вы — член партии?

В зале повисла тишина. И опять стало слышно, что делается в фойе, как шумит там Саламатин: «Аппаратура — не твоя забота, ты меня понял?»

— Не состою, Евдокия Терентьевна, — негромко ответил Андрей Сергеевич.

— Что так?

— Сами понимаете — не решался.

— Из-за брата, что ли?

— Да, главным образом, — из-за брата.

— А я думала — обиделся на Советскую власть.

— Мне на Советскую власть обижаться нечего, Евдокия Терентьевна: она меня кормила, она меня учила, когда отец бросил, — все так же негромко ответил Андрей Сергеевич.

— Ясен ответ, Евдокия Терентьевна? Так, ясен. Какие выводы делать из вашего вопроса — Андрей Сергеич сам решит. На этом заканчиваем беседу. Поблагодарим товарища Потанина за полезный рассказ.

Посыпались щедрые аплодисменты. Андрей Сергеевич видел, что хлопали ему от души, с удовольствием, улыбаясь. И когда зал массивно и непоколебимо стали закрывать тяжелые половины бархатного занавеса, опахнув его ветерком, Андрею Сергеевичу стало жаль, что так скоро кончилось его общение с молодыми и хорошими людьми.

Занавес сомкнулся, волнисто колыхнувшись, на сцене стало тихо и глухо. Члены президиума расходились и исчезали за занавесом.

Большой свет сняли, осталась дежурная лампочка, и все за сценой приняло неправдоподобные, фантастические очертания. Андрей Сергеевич пробрался к облюбованному старинному креслу и сел, решив подождать Владлена. Соловьев разговаривал с кем-то у стола президиума. Вечно занят, вечно вокруг него толкутся люди…

Интересно, как он оценил выступление и всю беседу? Все могло быть гораздо лучше и умней, если бы был хоть час на подготовку. А то всего несколько минут — и те он растратил бесполезно. Почему-то всегда так получается, что всякие хорошие мысли приходят после выступления: вот это сказать надо было так, вот это — этак…

Владлен подошел быстрым и легким шагом. Сел рядом на декоративный березовый пенек и заглянул в глаза Потанину:

— Очень устали, Андрей Сергеич? Простите, мы вас так сегодня поэксплуатировали…

— Ничего. Лишь бы польза была.

— Польза несомненная. Теперь долго будут обсуждаться все проблемы устройства общества. Включая и проблемы саламатинские.

— А я ведь знаю его, вашего Саламатина, — сказал Андрей Сергеевич.

— Незавидное знакомство. Откуда он вам известен? — недоумевал Владлен.

Андрей Сергеевич рассказал о встрече на горе. Лицо Соловьева стало злым и угрюмым:

— Какая сволочь! Ведь я его весь день искал, надо было сказать, чтобы сделал снимки на слете. Придется завтра пригласить к себе. Знали бы вы, какое неприятное дело — ругать людей.

— Знаю. Или вы думаете, что на мелькомбинатах тишь, гладь и божья благодать?

Они вышли в какую-то дверь и сразу очутились под открытым небом, в тылах клубного хозяйства. Белели в темноте поверженные колонны какого-то за́мка. Готические башни были прислонены к крутому гранитному откосу — тыльной своей частью клуб был врезан в склон горы. Наверху, над обрывом, шумели сосны, и в черных ветвях путались, мигали звезды.