Владислав Гравишкис - Собольск-13

— Вопрос так вопрос. Задавай, Юля Светлакова.

Теперь, когда разрешение задать вопрос было получено и надо было его задавать, Юлию охватили смущение и нерешительность. Вопрос обдумывали всей бригадой, но все-таки спрашивать про такое… Может быть, не надо? Юля оглянулась. Девушки и парни энергично закивали: спрашивай, спрашивай! Мы тут, рядом, в случае чего…

— Скажите пожалуйста, — вежливо начала Юля. — Вы в своем выступлении не сказали, а мы хотим знать: как вы относитесь к поступку вашего брата?

Андрей Сергеевич припоминал: где-то он видел юную красавицу. Кажется, даже разговаривал. Фамилия знакомая. И сразу возникла в памяти общая тетрадь: «Учащаяся Юлия Светлакова. Электротехнические измерения и приборы». Девушка работала с микроскопом там, у белых небожителей.

— Знаете, девушка, мне даже обидно, что вы могли подумать, что я не осуждаю преступлений. Это и так ясно, зачем спрашивать?

— А почему бы и не спросить? — встал и ершисто объявил белокурый паренек, сидевший с ней рядом.

Это тот, что подсказал начинать с Адама. Ясно было Юлин ближайший друг и защитник.

— Ну и спросила! А что? И обижаться нечего.

— Ты удовлетворена ответом, Светлакова? — вмешался Владлен.

— Если осуждает — конечно. Но у меня еще вопрос, Владлен Петрович. Можно?

— Хорошо. Спрашивай.

— Только не обижайтесь, я буду тоже откровенно. Скажите, пожалуйста, вы хотели бы, чтобы все было опять как раньше? По-старому? Как тогда, когда вы были еще мальчиком?

— Одним словом, как вы насчет реставрации капитализма? — все еще супясь, пояснил Саша. Он почему-то сердился, этот Саша. Наверное, не нравилась деликатность, с которой спрашивала Юля. Спрашивать так спрашивать, раз интересно!

Пол в клубном зале был круто покатый, Юля и Саша видны всем и отовсюду, но это их нисколько не смущало. Свободно, непринужденно они стояли у всех на виду и ждали ответа. Было видно, что они еще и еще будут спрашивать Потанина, потому что им интересно и нужно, потому что они считают это как бы своим долгом.

— Ваше слово, Андрей Сергеич, — обратился Владлен.

Потанин молчал долго. Не потому, что трудно было ответить, нет. Тут и отвечать нечего. Он медлил, потому что его поразила и взволновала та напряженная настороженность, которая внезапно возникла в зале. Было так тихо, что все услышали, как за стеной в пустом фойе кто-то из сотрудников клуба сказал: «Мне наплевать, а чтобы афиша утром была…» Никто в ту сторону не оглянулся, все смотрели на Потанина и ждали, что он скажет.

— Дурачков мало, — сказал он и улыбнулся простодушно и широко. — В наше время только слепой или глупый не видит преимуществ социалистического строя перед всяким иным…

— Это мы в газетах читали, — не унимался Саша. — Вы нам на самом деле, своими словами объясните, почему вы за социализм. Капитализм вам вроде более подходящий. Деньги, власть, то да се.

— Саша, не ерунди, — остановила его Юля. — Зачем ты так?

— Я не ерундю, — ответил Саша. В зале возник смешок. — Ну, не ерунжу. — Смех стал сильнее, кто-то хохотал басом. Саша сузил глаза: — А ну вас совсем!

Он махнул рукой, сел, не выдержал и начал смеяться сам.

— Хорошо, я постараюсь своими словами, — заговорил, посмеявшись вместе со всеми, Андрей Сергеевич. — За социализм я, прежде всего, потому, что с него начинается история человечества. До него, считайте, истории у человечества не было.

— Как? — не понял Саша. — Не было?

— Не было, — подтвердил Потанин.

— А я вчера тройку по истории получил. За что?

Грохнул смех. Трудно было понять, подыгрывает ли Саша или в самом деле не может понять, почему он получил тройку по истории, когда истории не было.

— За предысторию, Саша, — сказал Андрей Сергеевич, отдышавшись. — А настоящая история начинается только сейчас. Точнее сказать — в 1917 году. За эти годы люди начали сплачиваться по-настоящему, по-научному, чтобы решать те задачи, которые им предстоит решить. Задачи благородные и возвышенные…

— Вы хотите сказать — завоевание космоса? — спросила Юля.

И опять, как там, в общежитии, от утомления или от нервного напряжения, у Андрея Сергеевича мелькнуло в уме видение прошлого: поздно вечером он с отцом сидит на балконе. Лето ли, осень ли была — точно не помнит. Отец прикидывал что-то на счетах, Андрюша смотрел в небо, на звезды. Вокруг зеленого абажура кружился сонм мошкары и бабочек. Они попадали в струю горячего воздуха, погибали, падали внутрь стеклянного пузыря и давали короткую вспышку. «Папа, это бог зажигает звезды?» — спросил Андрей. «Зачем же бог? У него есть ангелы», — ответил отец. «А бог никогда не спускается на землю?» «Нет, не спускается. Отстань!» — отмахнулся отец… Полвека не прошло, а его здесь же совсем юная работница спрашивает о космосе. И этот вопрос о космосе звучит так же обыкновенно, как тогда звучали его вопросы о боге и ангелах. Интересно, ах, как интересно было бы знать, о чем будут разговаривать на этой точке пространства через тысячу лет!

— Да разве только космос будет завоевывать человек? А микромир? А центр земли? А дно океана? Не знаю, как у вас, а у меня, честное слово, дух захватывает, когда представлю себе, что сделает человечество за сотню, — нет, не за сотню, — за тысячу лет. Но при одном условии — если не будет той разрозненности, которая еще и сейчас разделяет людей. Задачи так велики, что без объединения, прочного и навечно, ничего не сделать. Нужно, я бы сказал, объединение людей на научной основе. — Он усмехнулся, припомнив свои размышления на горе. — Помните, ребята, притчу о венике, который не сломаешь, когда он связан, и легко ломается по прутику?

— Помним, — ответила Юля. — В первом классе проходили.

— Примитив, — отозвался Саша. Почувствовал, что его не поняли и пояснил: — Примитивная притча. Наверное, кулаки придумали. Неохота было, чтобы сыновья из семьи уходили, вот и сочинили.

— Насколько я знаю, притчу придумали не кулаки. Я ее прочитал у Льва Николаича Толстого. Мудрая притча, если применить ее к человечеству.

Андрею Сергеевичу показалось, что беседа идет на убыль, и он оглянулся на Соловьева.

— Извиняюсь, а я вам не верю, — неожиданно раздался хрипловатый голос.

Говорил пожилой человек из первого ряда. Он сидел особняком, на самом крайнем месте, и вроде бы даже не слушал Потанина, когда тот выступал: копался себе в кожаной сумке, повешенной через плечо. Теперь он стоял во весь рост и смотрел на Потанина мутными, нездоровыми глазами. На груди на ремешке болтался открытый фотоаппарат с большим, больше камеры, и толстым, как бревно, объективом. Одет он был в потертый зеленый китель военного образца с отворотами, в зеленую рубашку, подвязанную тощим и скатанным в веревочку галстуком. Лицо мужчины показалось Андрею Сергеевичу знакомым.