Владислав Гравишкис - Собольск-13

— Бож-же ты мой, до чего мы все стали нервные! — Бельмесов догнал Смыкова и легонько придерживал за рукав. — Анатолий Васильевич, дорогой ты мой, да разве ж я сказал, что не буду голосовать? Черт с ним, с дурацким зароком. Погоди только чуток, я переоденусь, подвезешь до участка.

— А сам что? Ходить не можешь? Так я урну пришлю.

— Могу, почему не могу? Да охоты нет тащиться. Трудновато ходить в такую погоду. Свою «Волгу» заводить — канительно. Да она у меня тяжелая, еще и не пройдет по сугробам. Так обождешь чуток?

— Невелик барин, пешком пройдешься, — пробурчал Смыков, выдернул локоть и шагнул за дверь.

Провожала его та же женщина в азиатских калошах. Калош теперь на ней не было, она шла в аккуратно скатанных чесанках. Под навесом выходила из себя, захлебывалась рыком и лаем собака. Смыков посмотрел под навес — точно, он нисколько не ошибся, дров никак не меньше пятнадцати кубометров, если не все двадцать. Жмот!

— Он у вас всегда такой? — спросил Смыков, пробираясь по узенькому тротуарчику к воротам. Мерзлые доски трещали и щелкали под ногами.

— Бельмесов-то? Всегда. Любимец общества. — И Маша оглянулась на крыльцо, с которого они только что сошли.

— Кто только его так разбаловал? Мы? Или вы? — вслух размышлял Смыков, разглядывая старинную кованую щеколду на воротах. Она была снабжена спиральной пружиной, автоматически опускавшей щеколду в гнездо, лишь только закрывались ворота.

— Все баловали помаленьку. И вы, и мы… — усмехнулась женщина.

Смыков внимательно смотрел на ее поблекшее лицо. Когда-то была красивой. Теперь постарела, и улыбка горькая, нерадостная.

— Сами-то хоть проголосовали?

— А как же! Первым делом. В шесть часов сбегала. Подоила корову и — на участок.

«Домработница», — утвердился в своем мнении Смыков. Чтобы проверить догадку, спросил:

— Извините, а вы кем здесь? Часом, не домработница?

Глянув быстро на Смыкова, женщина отвела глаза и криво усмехнулась:

— Что, на жену-то не похожа? Да-а… Укатали сивку крутые горки. Раньше была боевой подругой. А теперь вот построили свой терем-теремок — заделалась домработницей. Только что бесплатной, в том и разница.

— Ну и ну! — покачал головой Смыков. Он пожал женщине руку и пошел к машине. Сказал: — Знаете что? Заходите как-нибудь в горком. Побеседуем.

— Давно собираюсь. Хозяйство все не отпускает. То одно, то другое. Будь оно трижды проклято!

Мелькнуло такое ожесточение, что Смыков опять пробормотал свое утешительное:

— Ну, ну! Положение не безвыходное. Одним словом — заходите!

С трудом передвигая ноги в снегу, Смыков побрел к машине. Ветер давил на плечи, отгибал назад, в лицо била колючая смесь. «А ведь неспроста просился, чтобы подвез его на участок, — размышлял он, встав спиной к ветру, чтобы немного отдышаться. — Потом бы похвалялся: вот какой я, меня сам секретарь горкома выбирать возит. Ну и пройдоха!»

Часа два Бронислав работал с ожесточением. Березы и сосны свидетели: он делал все, что мог, чтобы выбраться из ловушки. Как далеки теперь и город, и избирательный участок. Обидно, что подвел Анну Филипповну. Что делать? Вина-то не его, верно?

Бронислав включил и прогрел мотор перед решающим рывком. В кабине стало теплее. Он взял переноску и вышел еще раз осмотреть то, что удалось сделать за это время. Задние колеса подпирали две основательные пирамиды из камней. Бронислав попинал камни ногой: удержат ли, когда будут сняты тормоза и грузовик потянет назад? Нужно всего несколько мгновений, пока мотор повернет колеса. Но кто знает, какие силы перевесят в эти мгновения! Недолго и загреметь под откос, если мотор окажется не в силах закатить задний скат на настил.

Не настил, а так себе, подобие. Бронислав выбрал из дров десятка три бревен потоньше и выстлал ими все пространство между передними и задними скатами. Если бревешки от рывка не раскатятся в разные стороны, то по настилу машина должна въехать на дорогу. Только бы не раскатились бревна!

Изморозь, мохнатый уральский куржак, еще не стерлась с березовых стволов и блистала в луче переноски миллионами искорок. Были среди искорок и зеленые, и желтые, и синие, и красные — всякие были. Любовался Бронислав искрами, думал, что как будто все сделано на совесть, прочно, а за руль садиться медлил. Не то чтобы трусил, а так — что-то мешало. Очень хотелось курить, но последней папироской он решил попользоваться тогда, когда выберется на дорогу. Пусть будет как бы премия, так сказать, за труды и победу над стихией.

Трудно различимые, низко над лесом висели растерзанные лохмотья облаков. Они все-таки перемещались по небу, и тогда в провалах Бронислав видел жаркие звезды на черном бархате. Они насмешливо помаргивали: вот так попал ты в переделку, водитель!

Подпиравшая машину сосна нудно поскрипывала, словно жаловалась: что за непосильная тяжесть навалилась на ее смолистый бок и почему никто ее не уберет. Негодующе шумели и другие сосны, соседки пострадавшей: экое святотатство!

Бронислав развязал тесемки у шапки, опустил наушники: прихватывало морозом. Все лицо было в изморози, ресницы просто слипались под тяжестью насевшего на них куржака. И вот, когда он собрался окончательно запахнуть уши в теплый кроличий мех, он услышал далекое ворчание тракторного мотора.

Поспешно приподняв наушники, прислушался. Да, трактор. И к тому же гусеничный. Как раз такой, какой только и может помочь. Кто бы там ни ехал, но выбраться ему поможет. Теперь не надо будет рисковать машиной, а может быть, и жизнью.

Сам того не заметил, как драгоценная последняя папироска оказалась во рту, и он, отвернувшись от ветра, закрывая ладонями хилый огонек, зажигал спичку и все время слушал моторный рокот. Ладно, у тракториста, наверно, есть курево, одолжит пару папирос. Густо дымя, он снял шапку, чтобы лучше слышать, обтер лицо от изморози. Было бы совсем хорошо, легко и радостно, если бы вдруг не пришла в голову горячая мысль: а ведь где-то там есть сверток на Тагилку? Вдруг трактор не доедет сюда, свернет? Загребая снег, он бросился в ту сторону, где рокотала машина.

Наконец, он увидел ее. Вернее, не ее, а прожекторный луч, перебегавший с одного ствола сосны на другой. Стволы были щербатые, черные, с наветренной стороны запорошенные снегом, и яркий тракторный глаз словно бы выбирал одно, единственное и нужное. А потом оказалось и совсем здорово: трактор-то свой, знакомый, автохозяйский бульдозер. Кованой грудью он сдвигал под откос белые пласты уже смерзшегося снега. Облако снежной пыли, искрясь и играя, бешено крутилось перед радиатором.

Бронислав заорал что есть силы. Напрасно! Только лишний раз убедился, как слаб человеческий голос перед стихией. На тракторе его не услышали. Машина надвигалась, она могла проскочить в вихре снега мимо. Бронислав выскочил под световой луч и замахал шапкой. Наконец-то! Рокот затих, превратился в слабое бормотание, дверца кабины открылась. Голос, который послышался, был хорошо знаком, ангельский Генкин голос: