Владислав Гравишкис - Собольск-13

— Бронька, ты? Как ты тут? Живой, здоровый? Так и думал, что на Бирюзовом засел…

Бронислав лез в теплую, пахнущую соляркой кабину, тискал и мял тракториста, пока тот не взвыл от таких нежностей:

— Да будет тебе! Совсем ошалел в лесу…

И только потом, закуривая, заметил в кабине еще одного человека. Посветил спичкой — Языканов, собственной персоной. Нелегко дался путь начальству, это Бронислав почувствовал сразу, лишь только Языканов открыл рот.

— Голубчик, — сказал он расслабленно, — я не вижу твоей машины. Надеюсь, она в порядке? Ты не спустил ее под откос?

Что же выходит? Машина ему дороже человека. Про машину спросил, человеком даже не поинтересовался. Бронислав решил созорничать. Отчего не попугать начальство, коли представилась такая возможность?

— Спустил. Под откосом ваша машина.

— Не дури, — сказал Генка и толкнул в бок. — Сомлеет, нам же отваживаться придется.

Языканов и в самом деле как-то сразу поник. Рука сама собой полезла туда, под пальто, где билось его старое сердце. Губы задвигались на бритом лице, взгляд стал отсутствующим — прислушивался к тому, что творилось там, внутри.

— Да плюньте вы на все это дело, Пал Палыч! — стал успокаивать Бронислав. — Я ведь просто так, дурака валяю. Цела машина, не беспокойтесь.

Языканов дергал дверную ручку, стараясь открыть кабину и выйти.

— На воздух мне надо, ребята, — сказал он. — Подышать…

Гена помог ему выйти. Пока заносили трос, пока вытаскивали машину, пока грузили дрова обратно, Языканов стоял в сторонке, в снегу, утопив свои белые бурки по самые отвороты. Видно было, что мерзнет, а за работу не брался.

— Подставляйте плечо, Пал Палыч. Погреетесь, — предложил Бронислав. Ему самому соленые капли заливали глаза и немилосердно щипали.

— Не могу, Броня, — стенокардия. Извините меня, но не могу. Запрещено.

— Не могу, так не могу. Я вам добра хотел — замерзли.

Вдвоем они заваливали в кузов толстый и тяжелый, словно из чугуна отлитый, березовый комель. Всю силешку вымотала чертова штука. Запыхавшись, присели в затишке отдохнуть, дух перевести. Поодаль Языканов крест-накрест хлопал себя стынущими руками. Воротник поднял, наушники завязал, ничего не слышно.

— За каким чертом ты его сюда приволок, не понимаю, — сказал Бронислав.

— Я приволок? Очень мне нужно. — Он оглянулся на Языканова и вполголоса рассказал: — Пал Палычу, брат, большущая баня сегодня была. Горком партии парил.

— Так тебе и поверю. При чем тут горком?

— Да, ты ведь ничего не знаешь. Значит, так: являюсь я под вечер на квартиру к Языканову. Так и так, Пал Палыч, волнуюсь и тревожусь: ближайший мой друг направлен вами в лес за дровами и до сих пор не вернулся. Не пора ли принимать меры? Мычит наш Языканов и не телится: да, может быть, еще приедет, да, может быть, обойдется, да горючее жалко жечь… Да ты знаешь его, нечего рассказывать. Хотел я плюнуть ему на сапоги да самовольно погнать трактор к тебе на выручку, да тут звонок по телефону. Чувствую — из горкома — и разговор о тебе идет. Стою, жду. Вызвали его в горком. Ушел, а мне велел идти в гараж, быть в полной боевой готовности. Через полчаса является — шелковый. «Едем. И я с тобой». Я ему толкую, что на своем «бульде» один съезжу, а он слышать ничего не хочет — вместе и вместе.

— Смотри, какая петрушка получилась, — удивился Бронислав.

Они потолковали еще немного о таком нежданном повороте событий, закончили укладку дров и распрощались. По-братски поделившись папиросами, Гена один поехал дальше, чистить дорогу до Карачора, чтоб не возвращаться сюда утром. А Бронислав со своим начальством по проложенной бульдозером траншее покатил к Собольску.

Языканов молчал. Косясь на него, Бронислав видел, что он не спит, а, сунув руку под пальто, все время оглаживает грудь. Видимо, сильно болело. Брониславу стало его жалко. В общем-то, неплохой старикан, только уж очень пугливый.

Он повел машину осторожно, помягче, чтобы не было тряски. Однако Языканов взглянул на часы и сказал:

— Зачем газ сбросил? Жми. Опаздываем.

— Мне — что. Вас же берегу.

— Спасибо. Только нам спешить надо. Жми.

Жать так жать, в чем дело? По следу бульдозера машина бежала хорошо. Не пропаши Генка дорогу, — вот тогда да, досталось бы, действительно. Сюрприз сделал, плясун…

Медвежонок из пенопласта мотался перед ветровым стеклом. Повесил его сменщик Бронислава, большой охотник до всяких таких пустяков. Игрушка была занятная, очень яркая, мягкая и пушистая, как комок только что выпавшего нетронутого снега. Теперь в полумраке кабины она не блистала красками — просто серый бесформенный комочек болтался перед стеклом.

Языканов протянул руку и потрогал амулет:

— Понавешали тут всякую всячину. К чему? — И покосился на водителя: — Должен обрадовать тебя, Бронислав.

— Да ну?

Языканову, видимо, стало легче, он забавлялся медвежонком.

— Нет, в самом деле. Секретарь горкома велел поблагодарить тебя от его имени, что не отказался поехать за дровами… ну, инвалиду… — Нитка лопнула, медвежонок повис в руках Языканова. — Вот тебе на! Оборвал твою игрушку.

— Ничего. Я потом привяжу. Дайте-ка его сюда! — Бронислав отобрал мишку у Языканова и сунул в карман. — Что же, спасибо.

— Да, а еще Анатолий Васильич велел передать, чтобы ты не возмущался, когда заедешь во двор к Бельмесову…

— Я? Возмущаться? С какой стати?

— Дело в том, Бронислав, что там полный двор дров. Прикрылся званием, а на самом деле…

Они помолчали.

— Давно хочу вас спросить, Пал Палыч, да все случая не выходило. Почему вы так всего боитесь?

— Что? Боюсь? Откуда ты взял?

— Каждый день вижу. Кто что ни скажет, вы сразу руки по швам: «Слушаюсь!» Не я один, все автохозяйство видит — никакой у вас самостоятельности.

— Разве я из страха? Дисциплина, брат.

— Дисциплина? Всю жизнь на побегушках — дисциплина?

— Именно.

— Сюда приехали — тоже дисциплина?

— Молодой ты еще, Бронислав. Не понимаешь, — вздохнул Языканов.

— Вот-вот, — даже обозлился Бронислав. — Только и слышишь: молодой, зеленый. Если молодой, так уж непременно дурак.

— Не дурак, а — не понимаешь… — Он устало привалился в угол.

Языканов молчал. Он вдруг всхрапнул, и Бронислав понял, что разговор окончен.

Близко к городу на бетоне снегу было мало, сдувало ветром, и Бронислав вел машину на полной скорости. За окном проплыл поднятый аж на самую крышу кирпичного завода световой транспарант: «Все на выборы!» В освещенном пространстве около лампочек завивались снежные струи. Как белые змеи, они клонились то вверх, то вниз.

Итак, все то трудное, что пришлось сегодня испытать за день, такой бесконечно длинный, испытано не ради хорошего человека, защитника Отечества, инвалида войны, а ради ничтожества. И Генка Сурин тоже ради него потрудился…