Григорий Тютюнник - Водоворот

«У меня под боком красавица, и я хочу узнать, каких жен имеют русские офицеры,— думал Отто.— Будем как Пирам и Тисба. На лоне природы. В джунглях».

Он заглушил мотор. Место, куда они заехали, было сказочным. Дикие, могучие, дуплистые вербы, луговой остров, душистый, пустынный. Когда он взглянул на машину, то увидел, что весь капот облеплен семенами трав.

«Символично»,— засмеялся Отто, расстегнул мундир и, упершись руками в бока, долго покачивался на каблуках. «Вот тут, на лугах, можно устроить ферму, разводить голландских коров. Превосходное пастбище». Он снова засмеялся. Сбросив фуражку, отстегнул ремень с пистолетом, снял мундир и попросил Юлю стащить с него сапоги.

Юля повесила сумочку на руку и взялась за покрытые пылью каблуки. На них черными полосами отпечатались ее пальцы. Он дал ей мыло и велел пойти к реке. Юля вернулась умытая, веселая. Голову повязала косынкой. Он, в одних трусах, лежал на пледе под вербой. Увидев Юлю, вскочил, протянул к ней волосатые руки. Она засмеялась, отбежала на несколько шагов и присела на траву. Потом сняла с головы косынку, завязала глаза и поднялась, протянув руки, заливаясь смехом.

Он хохотал и увертывался, но она все-таки поймала его. Он обезумел. Юля едва вырвалась. Она отбежала в сторону, развязала косынку и знаками показала, что хочет завязать ему глаза, чтобы он ловил ее.

Отто с готовностью закивал головой. Юля туго завязала ему глаза, отошла на пять шагов и остановилась. Он осторожно направился к ней, широко расставив руки и шумно дыша. Юля не сводила глаз с Отто. Когда он уже вплотную приблизился к ней, Юля выхватила из сумочки бритву и полоснула его по горлу.

Отто рванул повязку, но ничего не увидел, в глазах быстро темнело. Он кричал дико, по-звериному, но голоса не было слышно. Последняя его мысль была о машине — там оружие. Не ступил и шагу — повалился.

Юля мгновенно скрылась в зарослях. Если настигнет погоня, она живою не дастся.

Зима 1941—1942 года на Дону наступила рано. В сентябре лили холодные дожди, расквашивая суглинок так, что бык не мог вытащить из него копыт. Дороги раскисли: ни проехать, ни пройти; эвакуированная техника — тракторы, автомашины, комбайны, намотав на колеса тонны густой, как смола, грязищи, забрызганные, черные, мокрые, тащились степью, пропитывая воздух бензиновой гарью. В лужах — вода, смешанная с машинным маслом, зажги — будет гореть. По обе стороны дороги в бурьянах — черные проплешины, клочья обгорелой пакли — это трактористы жгли костры, прогревали моторы, месили сапогами грязь, выжимая из урчащих моторов десятикратную силу.

— Слюнит и слюнит, как бешеная собака,— ругались плечистые полтавчане.

— Моква́,— хмуро и коротко бросали подоляне.— Ведай, до второго пришествия тутка нам пропадать.

— Авось подует северяга — развёдрится,— утешали станичники.

Но ненастье не проходило. Над степью шерстяными начесами висело небо. В оврагах с клекотом пенилась вода. Дон желтел и мутился, гоня иссеченную дождем волну. Придонские леса стояли черные и холодные. Дождь сыпал с металлическим звоном.

Трубы в хуторах дымили кизячным дымом, который стелился понизу, синими оборками повисал на тынах, пока и его не размывало дождем. Изможденная эвакуированная скотина табунилась по дворам, печально понурив голову, обнюхивала копыта, есть было нечего.

Погонщики, грязные и злые, в мокрых брезентовых плащах, хлопавших, как жестяные, бродили от хаты к хате с погнутыми ведрами и меняли молоко на корм скотине. А с неба лило и лило без конца, и средь белого дня над землей стояли такие сумерки, что даже хуторяне не узнавали друг друга.

Так продолжалось с неделю, а потом с востока подул ветер и не стихал два дня. Ударил мороз. Земля затвердела, покрылась коркой. Начался гололед. Обессилевшая от истощения скотина скользила и разбивалась. Куры долбили землю, как консервную банку. Дон зашумел, заплескался. В лесах стоял стеклянный звон — это на стволах лопалась ледяная корка.

К вечеру затихло, а ночью повалил снег, тихий, густой; сядет на рукавицу — каждую снежинку видно. Выпал снег — и все вокруг повеселело. Горизонт раздвинулся. В бескрайнем белом безмолвии лежали присыпанные снегом хутора. Дымок вкусно пахнул жареными казацкими пышками. Стальными кинжалами поблескивал первый лед. Кто-то прорубал в реке полынью, и меж берегами звенело и лязгало. И все радовалось зиме. Только люди ненавидели и проклинали ее, замерзая в окопах, в степи, в лесах и болотах, в непролазных чащах под снегами, изможденные, голодные, израненные, смертельно усталые, и в то же время просили еще побольше снегов и полютей морозов, бешеной снежной вьюги, такой бешеной, непроглядной завирухи, чтобы замело врага на веки вечные, заморозило до костей, чтобы не ступить ему, сукиному сыну, ни шагу.

И зима давала себя знать, словно услышав мольбы, бесновалась и свирепела. Мороз так студил землю, что она окутывалась дымкой, лопались деревья. Лед на Дону взрывался пушечными залпами и сверкал на свежих изломах павлиньим пером. Тихими зимними вечерами, когда месяц золотым полозком скользил по снегам, оставляя на них синие ажурные тени, в хуторах потрескивали тыны, на колодезных срубах вспыхивала в лунном сиянии наледь. Она была крепкой и твердой, как сталь, и, когда хозяин скалывал ее, из-под топора при каждом ударе взметались искры, топор покрывался матовым налетом, а кленовое скользкое топорище примерзало к рукам. Снег не скрипел под ногами, а визжал, будто об него точили мечи, морозный воздух перехватывал дыхание и ударял в голову, как спирт.

В один из таких вечеров пустынной степью двигалась по колено в снегу колонна людей. Вел ее закутанный в башлык человек. Сгорбясь и уткнув лицо в меховой воротник, он ехал на коне, подремывая под дикий свист ветра. Очнувшись, вглядывался из-под заиндевелых бровей в степной мрак — не чернеет ли где-нибудь впереди хутор, но старые глаза его слезились, и, ничего не увидев, он снова зарывался лицом в воротник, зябко поводил плечами.

Рядом с ним ехал молодой, лет двадцати семи, милиционер в полушубке, валенках и шапке-ушанке с кожаным верхом. Он все время вертелся в седле (конь под ним был добрый — настоящий казацкий строевой конь) и, перекрывая рев ветра, хрипло и простуженно кричал, чтобы колонна подтянулась. Но подтянуться ей не было никакой возможности: изнуренные двадцатикилометровым маршем, люди, оборванные, голодные и обессиленные, едва волочили ноги. Милиционера никто не слушал. Все шли опустив головы, молчаливо, будто похоронная процессия. Они уже не поднимали глаз, не всматривались в снежную мглу.

Командир этой колонны, которой было дано название «трудовая армия», человек необычайно доброй души, с веселым характером, понимал состояние своих людей и всеми силами старался их ободрить, делая все для того, чтобы облегчить их положение. На привалах сам разъезжал по дворам и собирал теплую одежду. «Шут с ней, что поношенная, ведь не жениться едем,— говорил он при этом,— а немцу могилы копать»,— и все, что добывал — старые рукавицы, валенки, какой-нибудь кожушишко,— все это отдавал людям, особенно тем, кто был плохо одет, а таких оказывалось немало. Многих война выгнала из хат еще летом, на снабжение эта «армия» не была взята и выкручивалась за счет местных ресурсов.