Григорий Тютюнник - Водоворот

— А ты помалкивай — и все будет хорошо. И еще скажу тебе на прощанье — не лезь, дед, к хлеборобам-собственникам. У тебя два сына в Красной Армии служат. Вернутся — как в глаза им глянешь? Насчет Федота не знаю — может, он тебя и не тронет, а за Тимка ручаюсь: этот наставит тебе латок на одно место.

— Верно говоришь, будто в воду смотришь.

— То-то…

На Голубев хутор выехали, как зашло солнце. Раненый тревожно поглядывал на небо. Когда темнота густо окутала землю, успокоился — теперь их никто не увидит. Кир шел впереди, черный, могучий, будто сотканный из ночи.

— Вон там вроде кто затаился,— прошептал Онька.

Кир остановил подводу, пошел глянуть. Вернулся, ругаясь. Никого нет. Это подсолнухи стоят у дороги. Проехали еще километров пять. Онька несколько раз бегал в подсолнухи. За балкою уже хутор.

— Ты как думаешь, Василько, приняли б меня в партизаны?

Кир погасил цигарку:

— Только с мешком…

— А это же зачем?

— Чтоб ты своих запасов по подсолнухам не разносил, а при себе держал…

Онька обиженно засопел, промолчал.

В балке остановили подводу. Кир взвалил раненого на плечи.

— Ну, куда нести?

— За мной, Вася, за мной.

Долго петляли по бурьянам, брели в густой, как вода, конопле. Наконец Кир не выдержал:

— Слушай ты, ржавый черт, куда меня завел?

— Да мы же огородами идем. За бурьянами хат не видать.

— Может, тебе глаза прочистить? — сердито дышал Кир Оньке в спину.

— Кажется, пришли уже. Вон братов колодец. Теперь сюда, стежечкой.

Раненого положили в саду под копной сена, Кир остался возле него. Онька пошел стучаться. Его не было так долго, что Кир забеспокоился и тоже направился к хате. У колодца, под вербой, заметил две фигуры.

— Не могу я, Онька. И хутор и меня спалят, и всю семью замучают.

— А они там не мучаются, в лесах да болотах?

— Не могу я…

— Дам тебе на две пары сапог.

— Хоть и на десять…

— Мешок соли…

— И хутор и меня спалят…

— Да пойми, дурная голова, коли такой случай придет, все спалят к чертям.

— Узнают соседи, донесут полицаям.

— Дурень ты, брат,— сердито сплюнул Онька.— Все равно дело клином сошлось. Не убережем этого человека — нас всех перестреляют. Свои перестреляют. Я в лесу у них был и в толк взял: по кривой дороге тут не поедешь. Мои два сына на той стороне, да и твой там воюет. Так к кому же нам прислониться? Вон я в лесу радио слышал, так это брехня, что Красную Армию разбили. Я голос из Москвы слышал: бьются наши и фронт держат.

— Им держать можно, а мы?.. Бросили — и живи как придется…

— Ну, ты придумал что или нет? — уже озлясь, зашипел Онька.— А то я сейчас пойду и сам спалю твою хату к черту.— Он выхватил из кармана спички.

Кир потихоньку вернулся в сад, усмехнулся: «Нажимает на брата, потому что и самому не выкрутиться».

Через минуту старики подошли, продолжая препираться.

— А чем же я его содержать буду?

— Чем получше: молоком, медом, маслом,— ответил Кир.

— А где ж это взять?

— Долго я с вами торговаться буду? — вскипел Кир.

— А доктора откуда взять?

— Это не твоя забота…

Раненого положили в сарае. Кир остался с ним с глазу на глаз.

— Ну, как ты, Левко?

— Замучился, и спать хочется.

— Доверяешься им?

Левко задумался.

— Поживем — увидим. Думаю, они ко мне привыкнут, и не так будет им страшно, как сейчас. Уверен, что не выдадут. Дядько, знаешь, как думает: я-то никому не скажу, лишь бы другой не проболтался. А на всякий случай дай мне еще патронов к пистолету.

Кир высыпал из кармана горсть патронов, пожал горячую руку Левка.

— Врача будем время от времени присылать. Оксен обещал, а ты его знаешь.

Левко улыбнулся:

— Жаль, что я не с вами…

Они помолчали, попрощались, и Василь вышел из сарая.

На другой день Онька запасся у брата харчами и отправился домой. За хутором шмыгнул в кукурузу и сидел до тех пор, пока не дождался: какая-то старушка вела пасти корову. Онька выскочил, как лесной волчище, выхватил у старушки веревку и погнал корову в Трояновку.

— Святой Микола-угодник, заступник душ христианских, верни утрату мою, я ж только молочком на свете и жила, только им кормилась,— голосила бабка, заламывая руки.

— Благодари бога, что кусок хлеба есть, а ты еще молочка просишь. Хитра больно… туды твою…— ругался Онька, воровато озираясь по сторонам.

— Душегуб! Чтоб тебе руки повыкручивало, а ноги камнем перешибло.

— Ты погавкай еще, так я и без камня тебя пришибу. Сказано — у меня семья двенадцать душ, обязан я ее кормить или не обязан?

Бабка плелась за Онькой километров шесть, потом отстала. Он с облегчением вздохнул. «Слава богу, отвязалась. А коровка хоть не больно сытая, а все ж молоко будет»,— радовался Онька.

Но радость его была преждевременной. Корова вспомнила о родном доме, вырвалась и рысью припустила на хутора. Онька только плюнул ей вслед и зашагал один в Трояновку.

Там, где когда-то был медпункт, теперь игорный дом. По вечерам здесь слышится музыка: веселые, с подвыванием тирольские песни, нудное пиликанье губной гармоники.

С офицерами гарнизона обедает и ужинает комендант. Всякий раз он появляется в сопровождении денщика, юркого и сметливого эльзасца, который прислуживает ему за столом. Отто Штаубе входит в мундире, лайковых перчатках и сверкающих сапогах. Перчатки и фуражку, соблюдая этикет, оставляет в передней, оглядывает в зеркальце свое сухое лицо с мелкими веснушками на горбатом носу.

Секунду-другую строго глядит на денщика, а тот говорит, что господин комендант с каждым днем все молодеет — климат России полезен его здоровью. Отто Штаубе бросает на денщика снисходительный взгляд и со строгою миною подходит к группе офицеров.

Офицеры знают: если Отто начинает рассказывать о молочнице Эльзе,— значит, он пьян; если вынимает из бокового кармана портмоне и начинает искать ее фотографии — сильно пьян; принимается целовать бутылки — пьян в доску. Тогда от него ничего хорошего не жди. В таких случаях офицеры кивали денщику, тот брал коменданта под мышки и выволакивал его в соседнюю комнату. Отто всегда входил в зал твердым шагом и, вскинув руку, выкрикивал: «Хайль Гитлер!» Но в этот раз он вошел иначе. Правда, он поздоровался и даже улыбнулся, но все заметили, что с ним случилось что-то необычное.

— Господа,— крикнул он, требуя тишины,— сегодня я вам покажу нечто удивительное.

Все, перестав есть и пить, в ожидании застыли на своих местах. Отто приоткрыл дверь в прихожую и что-то приказал денщику. Тот подошел к Юле, стоявшей в углу, и слегка подтолкнул ее вперед. Она слышала голоса, звон посуды, чужую картавую речь и понимала, что там сидит много людей. Денщик снова подтолкнул ее, заставив перешагнуть порог.