Григорий Тютюнник - Водоворот

«Будут меня вакуировать в царство небесное. Прими ж, небо, мою душу, а ты, земля, тело».

Бородатый сидел понурясь, будто в горькой задумчивости. На нем был зеленый ватник, на ногах кирзовые сапоги, на голове шапка-ушанка с фланелевым зеленым верхом, на поясе гранаты, а на груди — немецкий автомат.

«Так вот кто меня на тот свет будет переправлять»,— тоскливо подумал Онька и подошел ближе. Ноги не слушались, и он хватался за стволы молоденьких осин. Бородач, услыхав шорох, поднял голову и темными блестящими глазами глянул на Оньку.

— Что? Не узнаете? — спросил он, и в черной бороде его ослепительно сверкнули зубы.

Онька вздрогнул от этого голоса и внимательно посмотрел на незнакомца, глаза которого потеплели и глядели ласковей.

— Господи! Оксен?

Старик бросился к нему как безумный и, схватив руку односельчанина, затряс ее, разглядывая Оксена со всех сторон и качая головой.

— Да разве же я надеялся, разве думал?! — плакал он, шмыгая носом, и губы у него дрожали.— Думал, что уж и на свете нет. А выходит, что есть-таки хоть полбога на небе. Ох, ты ж горюшко, спаси, Христос, мою душу,— не мог успокоиться Онька, пытаясь набить табаком трубку.

Оксен, видя его усилия, вынул пачку папирос «Новый Харьков», протянул старику:

— Курите мои.

Онька жадно схватил папиросу, долго вертел ее в пальцах, разглядывая такое диво:

— Хе… Где ж вы такую роскошь добываете? Не с неба ль кидают? — спросил он, весело и хитро прищурив глаз.

— Добываем помаленьку,— уклончиво ответил Оксен, затягиваясь ароматным дымом и струйкой пуская его за ухо.— Рассказывайте, что нового в Трояновке.

— А что нового? Немцев полно, полицаев. Сперва, как заявились, курей хватали, а теперь уже до коровок и свиней добираются.

— А что люди говорят?

— Да люди, сам знаешь, разные, одни как воды в рот набрали, другие — ни туды ни сюды, а третьи говорят — все равно на кого работать, лишь бы жрать давали.

— Ничего, накормят немцы плетьми, тогда по-другому заговорят. Что сделали с колхозным добром?

— Растащили. Цапали кто что мог. Там такое творилось, что не приведи господь увидеть. Народ как озверел. «Мы, кричат, сюда все сносили, мы и разнесем».

Оксен слушал нехитрый рассказ Оньки и все ниже склонял голову.

«Ага, вернулись Джмелики. Значит, не устерегли мы их, не устерегли. За слабые решетки посадили, а нужны были покрепче. И тут Дорош был прав. Тодось Шамрай? Который это? Тот маленький волчонок, которого швырнули в сани и повезли в Сибирь? Теперь он вернулся? Старостой стал? Ну и ну! И место по себе нашел. Да, от них пощады не жди! Так вот, значит, как вышло. Нас загнали в леса и болота, а сами править взялись! Ну что ж, правьте. Только мы вам не дадим покоя ни днем, ни ночью».

Оксен поправил на груди автомат, снятый им с убитого немецкого мотоциклиста.

«А добро, как вернутся наши, соберем все до ниточки, до щепочки. Не думайте, что все так и пропадет задарма».

Оксен снова вынул папиросу и спросил тихо, глядя куда-то в сторону:

— Ну, а как моя семья? Дети? — И затих в ожидании, обвивая голову седой чалмой дыма.

— Олену плетками стегали. Гнатиху тоже. Ну, твоя жинка ничего, а Гнатиха померла. Шибко ее под сердце сапогами били.

Онька незаметно глянул на Оксена, у того дрогнуло что-то под бородой.

— Та-а-ак,— передохнул он и передернул плечами, как в ознобе.— А дети?

— Детей не трогали. Только девочку Гната изнасильничали…

Оксен вскочил, стиснув автомат. Оперся спиной о дерево. Замер. На лице двигались желваки.

— Ну что ж. Спасибо тебе, земляк, за вести.

Подошел Василь Кир. Уставился на Оньку тяжелым взглядом.

— А, это тот, что на дорогах грабил да бегал у немцев земельку клянчить. Товарищ командир,— обратился он к Оксену.— Разрешите мне отвести его за кусты. Я ему артельный статут прочитаю.

— Что вы, хлопцы,— испуганно заморгал Онька.— Я тут ни при чем.

Василь Кир схватил Оньку за плечо, притянул к себе:

— Слыхал, как этой ночью ахнуло, аж полнеба занялось?

Глаза Кира пронизали Оньку, и страх из груди погнало прямо в пятки.

— Слыхал…

— Это мы эшелон с немцами в царство небесное переправили. Так, может, и ты к ним просишься? Я тебе такую штуку присобачу к штанам, что дерну за шнурок — и полетишь к архангелам овец пасти.

— Оставь его, Кир,— нахмурился Оксен.

За кустами послышался шорох, и на поляну вышли два партизана, неся на плетеных носилках раненого. Он лежал, накрытый шинелью, и тихо стонал.

— Ну, как он? — спросил Оксен у пожилого человека с санитарной сумкой через плечо.

— Плохо, товарищ комиссар. Покой ему нужен.

— Разведчики еще не вернулись?

— Не слыхать.

— Зозуля!

— Есть!

— Расставь часовых. Отдыхать будем.

— Есть.

Люди расположились на отдых и про Оньку забыли. Он сидел под дубом, испуганный, голодный, без курева и без коровы — ее куда-то увели партизаны: может, резать, а может, и доить, разве у них спросишь.

«Говорили дурню: сиди дома. Нет, поперся. Вот теперь и влип… А как нападут сейчас немцы, что тогда делать? У партизан оружие, а у меня? Торбой, что ли, отбиваться буду? Нет, таки здорово влип…— сокрушался Онька, жадно вдыхая дым от партизанских самокруток.— Ни поесть, ни закурить»,— и он почувствовал себя пленником.

Люди разговаривают вполголоса, покашливают, а Оньку разбирает такое любопытство, что и про курево забыл: «Вон сколечко их, горсточка, а немцев не боятся… На чем же сила их держится? На вере? Какая тут вера, если наших не слышно и не видно, а этих перебьют по одному — и делу конец. Несчастные люди. Обреченные. Мой хоть с армией отступил».

Онька все-таки не выдержал и попросил у одного из партизан закурить. Тот засмеялся, протянул кисет:

— Кури, дед, на здоровье.

Онька свернул цигарку, повеселел. Вон Оксен похаживает. При оружии, и на шапке звезда. Их Оксен, Трояновский. Онька даже глазами заморгал: не верится… Уже под вечер его разбудил Василь Кир и повел на кухню. Там Онька одолел котелок партизанского кулеша. Оксен дал ему пачку папирос, коробок спичек, отвел в сторонку.

— Партизанские харчи надо отработать, дед,— усмехнулся он в бороду.— Как совсем свечереет, я дам подводу, и ты отвезешь раненого на Голубев хутор, к своим родичам.

Онька поперхнулся дымом.

— Устроишь раненого как можно лучше, и чтоб ни одна душа о нем не знала. Если случится с ним недоброе — тебя и твою родню под суд отдам. А присмотрите — от советской власти вам будет великая благодарность. Вернешься в Трояновку — рот на замок. Ну, ступай, дед. А чтоб не страшно было, даю тебе охрану — Василя Кира.

— Дай мне, Оксюша, кого-нибудь другого,— зашептал Онька.— Ведь это такой, что слово поперек скажешь — задушит по дороге. Взъелся он на меня. Грозит такое к штанам привязать, чтоб прямо в небо меня вознесло. Вверх лететь — куда ни шло, а вниз? Это же верная смерть.