Григорий Тютюнник - Водоворот

Юля взяла аккуратно выглаженный халат и сказала:

— Хорошо.

Через полчаса вошел Отто в мундире, увешанном крестами. Он спросил, хорошо ли ей спалось, но она не понимала по-немецки и не знала, что ответить, только посмотрела на него светлыми глазами. Он истолковал это по-своему, принялся расстегивать мундир, взял ее за руку, но она вырвала руку и, брезгливо поморщившись, сказала:

— Не сейчас. Я еще не привыкла к вам.

Он понимающе кивнул головой и вышел.

Вечер был теплый. Солнце опускалось за вербы, в малиновую дымку. Конопля разливала над хатами пряный дух, на огородах высились груды подсолнуховых шапок. Ветерок ртутными каплями перекатывал на капустных листьях росу.

Ульяна сидела на крыльце под навесом и лущила фасоль в глиняную миску. Оньки дома не было, пошел на Ташань ставить вентери. Теперь он занялся торговлей рыбой и весь улов сбывал немцам. Правда, ему давали не марки, а жалкие пфенниги, но он и этому был рад: как-никак новые деньги, на них все купишь. Первый раз торг закончился неудачно: у него отобрали рыбу и вытурили взашей из игорного дома. Но затем какой-то офицер бросил ему пфенниг. Онька разохотился и пропадал на реке, добывая щучек.

Ульяна ненавидела эту торговлю и не притрагивалась к немецким деньгам.

— Что это за деньги? — хмыкнула она, глянув на пфенниг, что сиротой лежал на Онькиной ладони.— Из жести кружочек выгрызли, орла намалевали — и уже деньги. Тьфу. Какая власть, такие и деньги.

Зато Онька носился по селу и всем показывал свою монетку.

— Говорят, там за пфенниг можно коня купить,— хвастал он.

Латочка посмотрел на монету, и глаза у него гневно загорелись.

— А ты, брат, достань еще одну и купишь себе паровоз…

«Все над ним смеются, как над дурачком, а ему все равно,— с горечью думала Ульяна о своем муже.— Боже, боже, если не дал ты разума с детства, то не будет его и в старости».

В хлеву завозился поросенок, переворачивая рылом пустое корытце. «Хозяйство развел, обживается, а кому оно нужно? Для чего?»

Ульяна высыпала из подола фасоль и уже направилась в кухню, чтобы приготовить корм поросенку, но застыла на месте: скрипнув калиткой, во двор вошла Юля. Подурнела. Белое, как мел, лицо и огромные, застывшие в печали глаза.

— Здравствуйте, мама.

Шершавыми пальцами Ульяна вылущила две фасоли и спросила:

— Зачем пришла?

Юля смела сумочкой сор и, приподняв край юбки, села на ступеньку. Услыхав ее голос, из хаты вышла Орыся. Лицо ее, в коричневых от беременности пятнах, залилось румянцем. Юля не сводила с нее глаз. Орысе трудно было нагибаться, но она все же потянулась за стручком фасоли и, начав ее лущить, исподлобья глянула на Юлю, щеки ее запылали еще ярче. Юля пристально смотрела ей прямо в глаза.

Ульяна прервала этот немой разговор:

— Зачем пришла?

Юля опустила голову:

— Поговорить нужно, мама…

Ульяна сердито глянула на Орысю:

— Ступай в хату. Без тебя обойдемся.

Орыся притворила за собой дверь в сени.

— Хочу вам сказать, что я была плохой невесткой.

— Знаю. Дальше что?

— Хочу попрощаться, я уезжаю. Новая дорожка передо мной стелется.

— Чтоб тебе шею свернуть на той дорожке.

Юля тяжело вздохнула:

— Может, и сверну. Никто не знает, что будет завтра… Хочу посмотреть на свою комнатку, можно?

Она вошла в светелку и остановилась у порога. Ничто не изменилось: у стены окованный медью сундук, вышитые рушники, портрет Федота, только не в военной форме (ту фотографию Ульяна спрятала в сундук), а в пиджаке и смушковой шапке, перед отъездом в армию. Юля задержала взгляд на лице мужа… Стол застлан чистой скатертью, по кайме буйно разросся зеленый хмель. В опошнянском кувшине — мята и гвоздика. Кровать. Высокая, с горой подушек — красных, белых, голубых, цветастых — почти под самый потолок.

Юля села на скамью.

— Орыся, поди сюда.

— Сейчас. Только пшено водой залью.

Вытирая руки фартучком, Орыся присела рядом с Юлей.

— Еще не бьется? — улыбнулась Юля, показывая глазами на Орысин живот.

Орыся покраснела и опустила глаза.

— Чего ты стыдишься? Чудачка! Если б мне такой живот, я бы его всем показывала.

— Вы и так показываете,— с издевкой заметила Орыся, и нижняя губа ее насмешливо дернулась.

Юля поняла намек и объяснила просто, без обиняков:

— Нет. Не допускала и не допущу до себя этих вонючих псов.

Юля присела над чемоданами, перебирая платья, туфли, блузки, белье. Орыся ушла в кухоньку, а Юля долго сидела, поникнув. Потом встала, прошлась по светелке и остановилась перед полочкой, где лежали нитки для вышивания, катушки и разная мелочь. Вдруг ей бросилась в глаза бритва. Юля жадно схватила ее и спрятала в сумочку. Оглянулась. «Вот и хорошо. Теперь буду знать, что делать». Чемоданы? Они ее не интересовали. Ногой задвинула их снова под кровать. «Главное — в сумочке, а остальное — ерунда».

— Орыся, все мое барахло — тебе. Я сюда больше не вернусь.

— Что вы? Зачем так? У меня совесть есть, чужого добра не возьму.

— А мне его тоже некуда везти. Ну, прощай, Орыся.

Юля наклонилась и поцеловала Орысю в голову, щеки и губы.

Нежность всколыхнулась в душе Орыси: «Бедная. Куда она едет?»

В лицо Орысе пахнуло духами, и жалость сдавила ей горло. Она взяла свояченицу за руку, притянула к себе, глаза наполнились слезами.

— Куда же вы, Юля?

— Пойду искать потерянную стежечку…

Юля вышла на крыльцо. Мать, согнувшись, продолжала лущить фасоль, белую косынку ее синили сумерки.

— Прощайте, мама, и простите…

Ульяна резким движением поднялась, лицо ее стало каменным.

— Не будет тебе моего прощения, шлюха немецкая, не будет!

Вытаскивая ноги будто из смолы, Юля идет через двор, понурясь, чужая, изгнанная. У ворот оглянулась, махнула на прощанье рукой и скрылась за осокорями.

Орыся вбежала в хату, бросилась лицом в подушки, всхлипнула.

— По ней ревешь? — крикнула Ульяна.

— Ведь несчастная она. Несчастная…

— Несчастные, дочка, слезами давятся, а не бегают за германскими офицерами.

Когда Юля добрела до игорного дома, немецкий гарнизон на машинах и фургонах уже двигался из Трояновки на восток. Денщики грузили вещи коменданта, а сам комендант покуривал, сидя на крыльце. Увидев Юлю, насупился и приказал ей садиться в машину. Юля села и улыбнулась. Отто, заметив улыбку, заволновался и, отослав шофера, сел за руль. Денщики понимающе переглянулись и пожелали коменданту успеха.

Отто следовал за колонной километров сорок до самых Ахтырских лесов, потом свернул налево и поехал глухой дорогой над Ворсклой. Река была прозрачной, на дне ее лежало небо, и она промывала в снежных облаках голубые дороги. Луга уже пожелтели, и рыжие травы были так высоки, что в них мог спрятаться человек.