Григорий Тютюнник - Водоворот

Вышел в полночь, одетый в драный кожух, шапку-ушанку и сапоги-развалюхи, как погорелец, у которого из хозяйства осталась одна животина, и теперь он, бедный да убогий, путешествует с ней к родичам, чтобы найти пристанище. Через плечо — торба с харчами, в руках — палка.

— Не пускался бы ты, Осип, в такую даль. Немцы на всех дорогах, полицаи, наскочишь — и корове не рад будешь,— отговаривала Ульяна.

— Эге, больно ты умна стала, что лучше меня все знаешь,— бормотал Онька, привязывая веревку к коровьим рогам.

Как всегда, он был неумолим и непреклонен.

Проверив, не забыл ли трубку, табак и огниво (дома спичек были полны мешки, но Онька пользовался огнивом), взял корову за веревку и распахнул хворостяные воротца, которые вели к яру.

Сперва шел яром, потом по Беевой горе до большака. Вокруг было тихо. Но едва он, понукая корову, перебрался с ней через дорогу, как послышалось гудение моторов. Онька заспешил в лесок и там притаился. Две машины, набитые немцами, взбирались на гору. Они ревели так, что у Оньки отдавалось в ногах. Одна из них остановилась, и шофер, открыв капот, начал ковыряться в моторе, второй немец-солдат светил ему фонариком. Луч фонарика скользил по машине и неподвижным фигурам солдат в касках. Они сидели, плотно прижавшись друг к другу, и дремали.

— Проклятые русские дороги, замучили совсем,— с досадой сказал тот, что держал фонарик, и, повесив его на пуговицу шинели, достал сигарету, прикурил от зажигалки. Крохотный язычок пламени заколебался меж ладонями.

— Долго мы будем стоять?

— Одну минуту. Сейчас поедем.

вполголоса затянул солдат и, расстегивая шинель, направился к леску, где хоронился Онька. Свет колыхался в такт его шагам и выписывал на деревьях голубые вензеля. Онька сиял с головы шапку и прижал ее к коровьей морде. «Не дай бог, заметит — тут нам с тобой и каюк»,— думал он, поглаживая шею коровы.

Из машины что-то крикнули, немец вскочил и, звякая пряжкой, побежал к шоссе.

Когда машина уехала, Онька надел шапку и сложил дулю:

— А что, отобрали коровку, черти рыжехвостые?

Онька пробирался глухими дорогами, обходя хутора и села, порой вовсе по бездорожью, полями, левадами, держась ближе к лесам и перелескам. Луна светила с левой стороны, и по траве медленно двигались две тени — Онькина и коровья. Онька шел впереди, корова — сзади, и если смотреть на тени, то казалось, будто корова несет Оньку на рогах.

Перед рассветом похолодало, от коровы шел пар, от Оньки тоже; они плелись, едва переставляя ноги, хотя и следовало им двигаться быстрее, чтоб еще до рассвета добраться до Рыбальских лесов и там передневать.

Они брели широкой долиной, которая казалась серебряной в лунном сиянии и курилась туманами. Месяц был ясный и блестел, как серп, на который подышали и до блеска натерли суконкой, потом начал тускнеть, выцветать и вскоре из золотого стал белым. Небо на востоке переливалось багрянцем, как не погашенный на ночь пастуший костер; все шире разгорались над землей золотые языки, подлизывая снизу дремлющие громады облаков. С хутора донесся петушиный крик. Онька выбивался из сил, стараясь идти быстрее.

Через полчаса солнце заткало долину золотой пряжей. Онька завел корову в лесок. Место было удачное: глубокий лог, поросший кустарником, прикрытый со всех сторон дубами, вокруг буйные травы — можно и корову попасти, и костер небольшой разложить, согреться.

Онька пустил корову, насобирал хворосту. Огонь высекал так долго, что на лбу выступил пот: трут отсырел за ночь и не загорался. «Сунул черт в руки дудку, да не обучил на ней играть. Что ж, были при советской власти у людей и спички, и керосин, а пришла немецкая орда — берись за трут да кремень. Хе-хе-е. Верно, огня и не высеку. Может, из шапки ваты надергать? А что ж? Она уже старая, ей все равно».

С минуту мял ее в руках, раздумывая, из какой дырки дергать, вспомнил, что шапочник содрал с него целых десять рубликов; ему стало жаль этих денег, и он, надев шапку, снова принялся высекать на трут. Искра попала на сухое место, и трут начал тлеть. Онька долго изо всех сил дул на него, потом быстро подложил под сухие листья. Костер разгорался, и Онька готовился к завтраку: вынул из торбы хлеб, кусочек сала и даже луковицу. Он здорово проголодался за дорогу, живот стянуло будто супонью, но он глотал слюну и размышлял, как поступить: съесть все сало или же оставить еще на другой раз. Еды Онька взял с собой немного, рассчитывая на то, что у родных руки не отсохнут, если отрежут ему ломтик сала и полхлеба на дорогу. Долго вертел он свой кусочек сала, разглядывая его со всех сторон и причмокивая, наконец решил съесть все за один присест. Перочинным ножичком соскоблил соль, срезал ореховый прутик и, наколов на него сало, стал жарить над костром. Жир капал в огонь, а огонь шипел и вспыхивал синими языками. Онька подставлял ломоть хлеба, облизывал пальцы. Ел торопливо и жадно.

Поев, вытер руками рот, набил трубку и засосал ее, блаженно покрякивая.

Глаза посоловели, его разморило у огня и клонило в сон. Когда Онька был, как говорится, «на ходу», то спал только сидя. Вот и теперь он сидел на дубовом пеньке, голова опустилась на грудь, трубка выпала изо рта и лежала на траве между сапогами. Когда он делал вдох, голова поднималась, выдох — падала: кив, кив. Так и сидел, беспрерывно кивая лесному царству. А оно блистало своим неповторимым великолепием, которым так богата природа осенью. Дубы склонялись над яром, и ветер взбивал на них зеленую пену. Сосны пламенели стволами, боярскими шапками зеленели мхи, разукрашенные желтыми осиновыми листьями. Синими пулями стрелял терн; из глинища тянуло холодом и плесенью. В трещины набивалась листва, чтобы перетлеть и отдать себя земле; вода в ручьях стала студеной и чистой-чистой. Лесные криницы зачарованно темнели, сохли папоротники, свертывая узорчатые листья. Птичьи гнезда заносило жухлой травой. И над всем этим лесным царством — небо, бескрайнее, голубовато-цинковое небо, что сияет солнцем, дышит заморозками, курлычет и звенит жалобным криком запоздалых гусиных стай, плетет из паутины невода, вылавливает последнее тепло и несет его бог весть куда.

Хорошо было вокруг, но Онька спал и ничего не видел. Трубка погасла, костер дотлевал, обрастая пеплом, но еще слегка дымил, шапка от беспрестанных кивков свалилась с Онькиной головы, и его седые свалявшиеся космы ласкало осеннее солнышко.

Оньке тепло и уютно, он похрапывает в бороду и видит сон. Снится ему, будто выменял на ярмарке гнедого жеребца и ведет его домой. И на что выменял? На старую веялку. Как прицепился один хуторянин, как прицепился — продай да продай веялку. Онька и обменялся. И вот ведет жеребца. А тот ржет и брыкается так, что не удержать. Онька его за уздечку, а конь в сторону. Онька его за храп, а он как заржет да как захохочет. «Не щекочись»,— просит. «Вот чертов конек, кто его, такого развеселого, породил,— удивляется Онька.— С таким не соскучишься. Он еще такое будет выкомаривать, что вприсядку пойдешь». И только это подумал, конь как пойдет выбрыкивать да как гаркнет: