Григорий Тютюнник - Водоворот

— С родным двором здоровался.

— У него хоть двор есть, а у нас с тобой что? — засмеялся Северин.

— Дадут и нам права, потому как отец и брат от советской власти погибли.

— Ну это такие пришли, что как дадут, так искры из глаз посыплются…

— Ты мели, да знай что,— резко оборвал его Андрий.

Первая жертва—двор Оксена Гамалеи.

Северин обогнал Тадика, распахнул калитку:

— Вы, пан староста, не спешите, тут я буду командовать. Старые счеты. Хозяин, понятно, рванул на восток, а семейка на месте, вот мы ее сейчас и пощупаем…

Северин вошел в хату. Олена стояла возле сундука, придерживая концы косынки: она как раз повязывалась и тревожно, исподлобья взглянула на Северина. Он сел на лавку и стал шарить глазами по углам. Усмехаясь, кивнул на фотографию Оксена:

— Он мне вроде кума был. Как встретит, так и жалуется: отчего, говорит, я не вздернул тебя на каком-нибудь сучке или не выселил со всем твоим Джмелиным кодлом в магаданские края. Теперь пришла коза до воза и сказала «ме-е-е».

Северин подскочил к сундуку, сбил прикладом замок и начал выбрасывать на середину хаты Оленино добро: юбки, белые кашемировые шали, сапожки, вышитые рубашки, плахты, пояски с кисточками, рулоны полотна, платки, рушники, девичьи бусы, спрятанные для дочки, завернутые в косынку ленты. В хате запахло залежавшейся одеждой и нафталином.

Олена прислонилась к спинке кровати. Голубые глаза ее стали цвета разведенной синьки. Девочка, вцепившись в материнскую юбку, кричала, а Сергийко стоял у дверей с насупленными бровями.

На самом дне сундука Северин нашел галифе Оксена с голубыми кантами, хромовые сапоги и бережно обсыпанную нафталином серую смушковую шапку. Не стыдясь ни Олены, ни детей, стал снимать с себя старую одежду и примерять новую. Сапоги были велики, но он тут же успокоил себя: «Перешью». Галифе, правда, немного длинноваты, но это не беда. Можно укоротить. Зато шапка — просто чудо. Будто тронутая инеем, она так и сверкала на солнце, так и переливалась, и когда Северин надел ее и подошел к висевшему на стене зеркалу, то сам себя не узнал. На него смотрел какой-то чужой парубок с такими разбойничьими глазами, что у Северина даже под ложечкой захолонуло. Шапка сидела на голове чертом, набекрень, а из-под нее — белые кудри, как сосновая стружка из-под фуганка. Еще б раздобыть вышитую сорочку — и тогда пускай кто заикнется, что Северин не казацкого рода,— он тому шею свернет.

Северин повертелся перед зеркалом, посвистел, поскрипел сапогами, взял винтовку на плечо:

— Ну, одежку добыли, а теперь возьмем еще жинку! Топай вперед, чего стыдишься? Или свою мироносицу под батоги боишься класть?

Он грубо схватил Олену за плечи и толкнул к дверям. Она ударилась головой о косяк, тихо охнула. Потом шагнула к детям, молчаливая, строгая, и, нагнувшись, поцеловала девочку в лобик, а Сергийка погладила по голове, сняла фотографию Оксена, протерла рукавом и взглянула на него: он смотрел на Олену черными глазами из-под буденовки и будто спрашивал: «Тяжко тебе?» — «Тяжко, Оксеночку, очень тяжко. Не знаю, выдержу ли».— «А ты верь в наше счастье — и выдержишь».— «Да уж изо всех сил постараюсь. Буду крепиться».

Она вешает фото на гвоздик и выходит из хаты. Вслед рвется детский плач, земля уходит из-под ног, цыплята бегут за ней до самых ворот, лезут под ноги.

За калиткой Северина ждут остальные дружки, и, когда он появляется, они не узнают его — такой он нарядный и бравый.

— Пан староста! — щелкает он каблуками и подносит ладонь к смушковой шапке.— Одну активистку я уже волоку на праведный суд.

Тадик окидывает ее быстрым взглядом и молча идет вперед, выбрасывая перед собой палку. Встречают деда Иннокентия. Он стоит в свитке, большой и страшный. Бородища распущена, грива седых волос спадает на плечи, под кустистыми бровями словно кто-то раздувает горн.

— Отыскалась ниточка от клубочка, а мерочка после найдется,— кричит он и своей могучей фигурой загораживает дорогу. От Гамалеи пахнет дубом и поздней осенью.

— Кто это? — спрашивает Тадик.

— Отец Оксена Гамалеи.

— Вон как! Надо и его с собой захватить.

— А что толку? Он у нас немного того… будто белены объелся. Молитвы шепчет, церковные песни поет.

— Нужно иметь его в виду и записать в церковный хор. А ну, дед, спой что-нибудь церковное, помолись за нас. Мы идем творить великий суд.

Дед поднимает вверх грушевую клюку. Раскрыв бородатую пасть, ревет с такой силой, будто в здоровенной груди его гудит колокол:

— Исчезнете! Все исчезнете яко дым. Прилетит птичка и в голову клюнет. Не скажете «ох» — посыплется горох.

Олена понимала намеки старика. Полицаи стояли, вытаращив глаза на Гамалею. Тадик махнул рукой. Гошка оттолкнул старика в сторону и освободил дорогу для старосты. Иннокеша не умолкал. Борода его и патлы тряслись, из глотки вырывался устрашающий рев:

— Отмеряется и воздастся! Яко стадо овец, курдюками затрясете, паршивцы! Лазили по болотам, а теперь на сухое вернулись? Исчезнете все! Исчезнете яко дым!

Иннокеша долго еще ругался, и борода его змеилась на груди. Люди успокаивали старика из-за плетней, советовали поскорее шагать дальше, но дед не обращал на них внимания. Разгневанный, он все размахивал руками и стучал клюкой о землю. Хома Пидситочек увещевал его:

— Ах ты, господи Исусе, и ты, матерь господня! Что ты глаголешь, Иннокешка! Смертушка за тобой стежечкой бредет, а ты еще и дразнишь ее! Бог с ними. Ушли, ну и пускай себе идут. А ты поклонись им низенько, да и сверни в сторонку…

— А-а,— ревел на него Иннокентий.— Смиренный. Языком на обе стороны лижешь? И ты исчезнешь! Исчезнешь! Они за пшеницей сюда пришли, а не за соломой.

И уже никто не мог остановить деда. Он пошел дальше, гневный и неукротимый, и все грозил кому-то.

Из семьи Вихорей взяли одну Юлю. За Ульяну и старого Оньку заступился Северин, сославшись на то, что их сын Тимко когда-то помог ему в трудную минуту.

— Да и при чем старики, если их сын командир? Он когда шел в командиры, у них не спрашивался. А эта телка,— указал Северин на затянутую в черное шелковое платье Юлю,— на казенных харчах раздобрела. Не только возле одного комиссара терлась. Ишь как выкручивает боками, вроде не на суд, а на гулянку идет.

Юля и вправду шла свободно, без тени страха. Она и теперь была причесана, чисто умыта. От нее пахло духами.

— Куда вы нас ведете и что будете с нами делать? — спросила она грудным голосом.

Гошка повернул к ней свою мерзкую рожу, в глазах его вспыхнула злость.

— Вот куда! — выкрикнул он, багровея, и, вытащив из бездонного кармана галифе искусно сплетенную нагайку, потряс ею у Юли перед носом.

— Ох, страшно! — засмеялась она и брезгливо отвела от себя плетку. Глянула на свою крепкую, точеную белую руку и снова засмеялась: «Бить такое тело? Этим арапником? Пускай только посмеют!» Она улыбнулась и подбодрила Олену, шагавшую рядом: — Не бойтесь, они вам ничего не сделают. Вы хорошая и ни в чем не повинная женщина. Ваш муж работал председателем колхоза? Ну так что же?