Григорий Тютюнник - Водоворот

Ульяна, растопив печь, взяла ведра и пошла по воду. Орыся обмыла рыбу, обваляла ее в муке и положила на сковороду. Вдруг ей стало плохо. Она добрела до дверей и, держась руками за косяк, жадно вдыхала свежий морозный воздух. Немножко полегчало. Но все же в голове шумело, и по всему телу разливалась слабость. Ноги, сильные и крепкие, которые так легко носили ее тело по земле, теперь дрожали и подгибались. Орыся опустилась на низенький стульчик.

В горнице было тихо. Склонясь над Евангелием, сидели два старика, искали спасения в святом писании. Слышались только важное посапывание Онькиной трубки и протодьяконовское покашливание Иннокеши. Крутой бас рокочет приглушенным громом:

— Дева пречистая, радуйся-а-а-а…

— Будь милосердная, пошли нам утешение,— козликом подтягивает Онька.

Святое писание нагоняет на Орысю тоску. Голоса стариков звучат вразнобой. Онька поднимается на цыпочки и тянет бог знает куда. Иннокеша гудит, как из дубовой бочки:

— Проклял тебя еси в зачатии,— и из груди его рвется неукротимая бычья сила.— И твой языческий род уничтожу, и кости развею пра-а-а-ахом. И не дойдешь ты, колбасник рыжий, до земли сво-о-ей…

И чем дальше Орыся прислушивалась, тем яснее становилось ей, что деды заучивают молитву не из Евангелия, а свою, ими самими сложенную.

— И станешь рыкать, яко зверь лютый, издыхаючи по ярам и болотам без воды и хлеба. И что забрал — отдашь сторицею. И не будет тебе пощады во веки веко-о-о-о-ов. О, Христе праведный! Людей из неволи кличь, Красную Армию возвеличь. Аминь!

Иннокеша снова откашлялся, продолжал приподнято, торжественно:

— Раб фашистско-германский, повторяй за мною слова молитвы: «Покарай его, великая сила, чтоб в огне его спалило. Ниспошли этому бандюге, кровопийце Гитлеру, смерть страшную: иль от пули, иль от рака, чтоб издох он, как собака!»

Онька высморкался, растерянно шлепнул губами:

— Не буду я повторять, Иннокеша. За такую молитву немцы на шею петлю накинут.

— Богохульствуешь?

— Чья власть — того и бог.

— А-а-а. Не кусай меня сзади — я вкусней спереди! Ха-ха! Раскольник! Продал господа?! Тебе все равно, что рожей, что затылком вперед ходить? Иуда! Давай сюда Евангелию! Черту пучеглазому молись! Он тебе свое клеймо на ж… железом выжжет, а ты будешь остужаться за хлевом и снег печатать. Ха-ха!

Орыся слышала, как Иннокеша захлопал кожухом и бурей вылетел во двор. В окно было видно, как он затряс седыми космами вдоль тынов, остановился у двора Павла Гречаного и, повернувшись к вихоревской хате, что-то кричал и грозил кулаком. Борода его светилась на солнце куском серебряной парчи.

«Так вот какая у них религия и какие молитвы?» — усмехнулась Орыся и, взяв ухват, посадила в печь сковороду с рыбой.

Ульяна поставила ведра в угол и сняла платок.

— Мороз ударил, аж тыны трещат. Встретила куму у колодца, говорит — немцы теплую одежу уже отбирают.

Вошел Онька, заглянул в печь, бросил косой взгляд на Орысю.

— Ужинать пора. Топчетесь тут вдвоем целый день, а толку ни на грош.

Драный кожух отпарился в тепле, воняет кислятиной, сапоги обмотаны тряпьем. После случая в лесу, когда сгорела его шапка, Онька полез на чердак и нашел там старую буденовку. Звезду спорол ножницами, изнутри подшил заячьей шкуркой, и шапка хоть куда. Как нахлобучит ее да подпояшется — будто от татарской орды отбился.

Всю осень он барышничал, менял коров, пока не доменялся до того, что привел не корову, а телку-яловку с чужим теленком. Первую ночь теленок жалобно мычал и тыкался мордочкой телке под брюхо, а она дрыгала ногами и гнала его.

«Тоскует на новом месте,— огорченно думал Онька, прислушиваясь к мычанию теленка.— Может, в ведро донышко вставить и сделать из него подойник? — спрашивал он Ульяну.— Потому что, говорят, это такая корова, что по два ведра молока дает».

Утром Ульяна потащила Оньку в хлев, турнула его к телке:

— Сам дои! Что ты купил-выменял, чтоб тебе с лица так перемениться! У нее ведь сосочки как пуговки.

— Значит, она их втянула, а бывает, что и выпустит. Это такая порода. Мне тот мужик, что продал, все как есть выложил…

— А, чтоб тебя в могилу уложило! — заплакала Ульяна и пошла в хату.

Чуть из-за Онькиной глупой головы не остались без молока, но Гаврило повел телку на ярмарку и нашел там еще большего дурня. Выменял на другую телушку, она отелилась, и теперь наконец снова появилось свое молоко.

Лошадей у Оньки было две: рыжая косматая кобыла с вислой губой и вороной с белыми копытцами жеребенок-однолеток. Как заржет — словно в дуду заиграет. Его Онька кормил особо и не жалел овса, потому что хотелось вырастить для парадных выездов: то ли в гости съездить, то ли на базар, на ярмарку.

Жеребчик застоялся, нагулял жирок и однажды, играючи, укусил Оньку за плечо. Онька, недолго думая, ткнул его вилами между ребер. Конек вздрогнул от боли и заплясал, натягивая ременный повод.

— Ишь какую моду взял,— ворчал Онька, выгребая вилами дымящийся навоз.

Целый день жеребчик ржал и жалобно постанывал. Ульяна не могла слышать этот стон и послала Оньку глянуть, что там такое.

— Может, в поводьях запутался, а тебе и горя мало.

Утром животное издохло. Павло и Гаврило содрали с него шкуру и отволокли на скотомогильник.

Тяжкую потерю в хозяйстве Онька встретил будто бы спокойно. «Как пришло, так и ушло»,— говорил он домашним, а ночью вскакивал и шарил под лавкой, ища сапоги.

— Куда ты? — спрашивала Ульяна.

— Жеребчик ржет. Пить, верно, хочет.

— Это уже в голове у тебя ржет от старости,— сердито откликалась Ульяна и тяжко вздыхала во тьме.

Лишь тогда Онька вспоминал, что жеребчика уже нет, и нащупывал на карнизе трубку.

Зимой Онька стал думать да гадать, каким бы это делом заняться, чтобы оно приносило хозяйству доход, и решил портняжить. Разыскал в сундучке старые ножницы, которыми стриг овец, взял аршин и поплелся на хутора.

В одном хуторе соорудил такую свитку, что хозяин гнался за ним с оглоблей до самой Трояновки.

Неудач Онька не признавал и перекочевал в другой хутор. Там взялся за кожухи. Кроил, мурлыкал себе под нос, и кожух вышел хотя и не очень ладный, однако носить можно. Осталось только деревяшечки пришить, так как пуговиц не было. Хозяин вышел во двор, а Онька украл бараний смушек и приметал к своей свитке: будет из чего хорошую шапку пошить. Распрощался с хозяином, взял аршин в руки — и к двери. Дядько глядь, а у Оньки на спине бараний смушек. Вместо того чтобы пришить его изнутри, Онька заторопился и припасовал его сверху. Шкурку хозяин оторвал и вытурил Оньку из хаты, не заплатив за работу. На том и закончилось его портняжничество. Теперь он томился в хате без дела.

Раскурив трубку угольком, он сел на стульчик у двери и долго сидел, задумавшись и шевеля губами.