Григорий Тютюнник - Водоворот

«Скотина и та свою матерь чует, а моя, как ушла из хаты, и мосток за собой сожгла,— думала Одарка.— Муж где-то воюет, может, и в живых уже нет, а ты сиди дома одна, доживай век в четырех стенах».

Когда Орыся вернулась, Одарка сидела на лавке, у двери, как чужая, и молчала. Возле сапог темнели лужи от растаявшего снега.

— Такой ненасытный, насилу от коровы оттащила,— говорила Орыся, привязывая теленка возле печи.

От Орысиного кожушка по хате поплыл морозный дух. Сняв платок, она бросила его на сундук, лицо ее, разрумяненное морозом, горело, глаза блестели.

Она уже догадывалась, зачем пришла мать, но первой не начинала разговор. Хоть мать и была к ней добра, Орыся все же не могла забыть, как ночами задыхалась от слез, молила, чтобы отдали ее за Тимка, и от этих слез оседала в Орысином сердце горечь. И теперь, как говорят: «Все прощается, да не все забывается».

Правда, Орыся наведывается к матери, навещает, иногда и поможет в чем-нибудь, но не тянет ее в родную хату…

— Такая из меня хозяйка, что про гостей и не подумала,— засуетилась Орыся.— Я вам сейчас, мамо, оладьев со сметанкой и чарочку вишневки раздобуду. В компании веселей бы, да батько с матерью на мельницу поехали. Я Гаврилу позову. У него смеху полная торба.

— Не нужно, дочка. Может, у человека дело какое,— ответила Одарка, а про себя подумала: «Батько с матерью на мельницу поехали, а я уже, выходит, не мать. Вот и расти дочку в чужой двор. Отдашь — уже не твоя».

На ходу поправляя волосы (теперь у Орыси не лежали на спине две белокурые косы, в которые вплеталось солнце,— они были скручены в тугой узел на затылке и заколоты шпильками), Орыся метнулась в кухоньку и застучала горшками.

Внесла кувшин сметаны и глиняную миску с картофельными оладьями, поставила на стол, застланный рубчатой скатертью. Потом вышла в кладовую и принесла под фартучком бутылку вишневки, постелила матери на колени вышитый рушник.

— Ну, дай же боже, чтоб наши живыми вернулись, а мы до этого счастливого часа дожили,— проговорила Одарка и одним духом опрокинула чарку.

Орыся глотнула, сморщилась:

— Как ее мужики только пьют? — Раскраснелась, щеки запылали калиной, и Орыся засмеялась звонко, заливисто, по-девичьи.— Ну вот, право, опьянела, мамо! В ноги сразу ударило,— перешла она на тихий шепот, и нежность, и грусть заструились из ее глаз.

— Ты же только пригубила,— сказала мать, радуясь в душе тому, что все идет на лад и что дочка все же неплохая хозяйка и принимает ее с такой почтительностью. «А коли так, может, и выйдет толк из того, что задумала».

— Все равно у меня голова закружилась. А мой Тимусь не пил.

Глаза ее глядели все нежнее, и, склонив чуть захмелевшую головку, она тихо рассмеялась, видимо, припомнив что-то потаенное, известное лишь им двоим на всем свете.

— Только один раз, как простудился, выпил целый стакан и стал смешной такой. Я ему говорю: «Тимонька, зачем ты мне косы целуешь?» А он говорит: «Да ведь ты моя жиночка, моя суженая».

Глаза у Орыси затосковали, наполнились слезами.

— Вот уже и заплакать хочется,— смущенно улыбнулась она.— Кушайте, матуся, а то вы совсем ничего не кушаете. Или, может, невкусное подала?

— Спасибо, дочка. И вкусное, да еще из рук своего дитяти, только не за тем я пришла.

Орыся прибирала со стола, а мать не сводила с нее глаз.

— Скажу тебе, зачем пришла.

Орыся быстро пробежала пальцами по кнопкам кофточки и, поймав острый изучающий взгляд матери, закрыла фартуком живот.

— Нечего тебе у чужих людей жить.

Орыся опустила голову. Рука лежала на груди, словно брошка.

— Не знаю, что вам и сказать. Он как шел на войну, то наказал тут жить. И я, матуся, его слова ломать не буду. Они мне ведь не чужие, а родня, не обижают. И раз он так сказал,— значит, так и будет. А вернется живой-здоровый, тогда увидим, как дальше.

— Ты мне тут всякое не плети! — прикрикнула старуха.— А что говорю, так уж оно и будет. У тебя вон скоро дите. Кто за тобой присмотрит? Кому ты нужна? — И она снова ревниво глянула на Орысю, а та еще старательней прикрыла фартуком живот и опустила голову.

— Что я вам скажу, матуся. Вы с батьком отравляли мне жизнь, не было у вас ко мне жалости. Мы жили совсем у чужих людей — вы и подушки не дали под голову. А теперь у меня есть во что одеться, обуться, да и кусок хлеба на столе. Вы пришли меня жалеть, а мне этой жалости не нужно. Теперь я, матуся, одного жду, а второго каждую ночь во сне вижу. Только этим и живу. И пускай мне господь поможет.

Одарка поднялась с лавки.

— Ну, коли так, пойду я, дочка.

Плечи под шалью вздрагивали.

— Вы, матуся, не плачьте, я зла на вас не держу, но из этой хаты уйти не могу. Возле меня тут ночами Тимко ходит. А я к нему на всю жизнь прилеплена.

— Ну что ж! Приходи, хоть на пеленки дам.

Орыся прикусила губу, кровь разнесла по жилам темную обиду.

— Не нужно, матуся, у самой найдется.

Так они и разошлись, не рассорясь, но вместе с тем и не примирившись.

Вернулись с мельницы свекор со свекровью. Онька швырнул в корыто рыбу (он уже успел по дороге заглянуть в чужие вентери), вошел в горницу. Ульяна так застыла, что не могла развязать шаль, и Орыся помогла ей раздеться.

— Чего это ты, дочка, такая печальная? Не болит ли чего? — приглядывалась к ней Ульяна.

— Ничего у меня не болит… Это так… Матуся приходила.

— Что она? Все свое торочит?

— Домой зовет.

— Когда вы по чужим дворам скитались, не звала.

— И я ей так сказала.

— Ну что ж, на разговоры нету времени. Почисть, дочка, рыбу к ужину.

Орыся живехонько подсела к корыту с водой и начала чистить рыбу. Одну щучку никак не могла поймать. Только поднимала руку, как рыбина с шумным всплеском ускользала, упруго выгибая темную спину. Орыся засмеялась и так увлеклась охотой за щукой, что не видела, как свекровь, грустно улыбаясь, смотрит на нее.

«Дите совсем. Как раз бы в куклы играть. Эх, не в добрый час свела вас доля, дети»,— подумала Ульяна, разжигая в печи огонь.

В кухню доносились два голоса. Один тоненький, хрипловатый, другой рокочущий, протодьяконовский.

— Кто там у нас, мамо?

— Дед Иннокеша. С батьком святое писание читают. Беда с ними. Читают, читают, а потом как сцепятся, так хоть водой разливай. Иннокеша один раз Евангелию порвал, нынче другую принес.

— О чем же они спорят?

— А господь их знает. Слыхала раз, будто не разберут они, кто главнее: Христос или Моисей?

Орыся наконец поймала щуку и вспорола ей брюхо. Щука еще дышала и ворочалась в миске.

«Боже мой,— со страхом подумала Орыся.— Рыбине и то больно, она и то мучается, а как же там, на фронте? — вспомнила она неизвестного бойца, который умирал у них в хате от ран.— Боже, если ты есть на свете, защити моего Тимка».