Григорий Тютюнник - Водоворот

А Павло не слушал ее. Шел к Гавриле Вихорю, курил там и дремал под хлевом или глядел, как соседи готовят солому для крыши.

— А что, Онька,— спрашивал он сквозь дремоту,— оружие властям уже сдал?

— Какое у меня оружие? — испуганно таращил глаза Онька.— Разве что цеп?

— Да на такую власть, что нынче у нас объявилась, только и надобно добрую дубинку выломать, а оружия жаль,— вставил свое слово Гаврило, молотивший вместе с отцом.

— Говорят, вчера в Бурьяновщине одного мужика так избили, веришь ли, с земли не поднялся…

— Они за все ответят,— пообещал Гаврило.

«Властью» Павло именовал неразлучную четверку, которая хозяйничала в селах и хуторах. Это были Северин Джмелик, Андрий Джмелик, Тодось Шамрай, недавно вынырнувший бог весть откуда, и Гошка Мотовило, саженного роста дезертир с рябой рожей и угрюмым, скользким взглядом. Никто точно не знал, откуда в этих краях появился Гошка. О нем рассказывали страшные вещи: будто он убил красного командира и убежал с фронта, пристал в примаки к молодой вдове, надругался над нею и задушил подушками. Говорили, что на его руках столько чужой крови, что она уже не отмывается и выступает на них красными пятнами.

Вот эта четверка и ходила по хатам, требуя огнестрельное оружие, чтобы, когда придут немцы, сдать командованию и этим доказать свою готовность верой и правдой служить новой власти.

Возле сельсовета висело сочиненное Гошкой объявление, написанное в непристойных выражениях:

«Здавайте суки совецкое оружие. Если который не здаст, то, бл…, сматри. Будем бить шомполами, пока ж… марш не заиграет».

На это, казалось бы, страшное и достаточно вразумительное предупреждение трояновцы не обращали внимания, и оружия в руки самозваной четверки поступило совсем мало. Всего было сдано два дробовика и четыре гранаты. Дробовики «власть» спрятала до прихода своих будущих хозяев, а гранатами обвешался Гошка. Хвастал, потряхивая ими:

— Мы порядок наведем.

Меж дружками были распределены обязанности. Тодось отвечал за военный порядок — прописывал, кому сколько дать шомполов; Северин садился виновному на голову, Андрий — на ноги, чтобы не вырывался, а Гошка производил экзекуцию. Правда, в последние дни карательная экспедиция не возобновляла своей деятельности. Лечила Гошку отобранным на Залужье самогоном. Кто-то ночью выскочил из-за кустов и так огрел Гошку колом по голове, что обвешанный гранатами «атаман» захлебнулся собственной кровью и засучил ногами по земле. Спасло его то, что поблизости оказалась лужа, он наглотался холодной с гнилым запахом воды, разорвал на себе рубаху, заткнул дырку в голове, чтобы унять кровь, и кое-как дополз до хаты, в которой теперь жили «представители нового порядка». Они расположились на Залужье в большом доме, где прежде помещался сельский медпункт. Кроватей у них не было, и они вповалку спали на сене, брошенном на пол. А потом Гошка запротестовал против такой жизни и велел всем выйти на большак, по которому двигались эвакуированные. За один день они награбили ворох ковров, подушек, одеял, кое-что из мебели, и Гошка лежал теперь на мягком диванчике, покрытом персидским ковром, и прикладывал к голове водочные компрессы.

Северин и Тодось не обращали на него никакого внимания, так как играли в «двадцать одно». В банке горкой лежали награбленные ручные часы.

Но были в Трояновке и такие люди, которых интересовало нечто иное, нежели часы. Онька, как только в колхозе началась неразбериха, привел к себе во двор сивую кобылку с новенькой сбруей, запряженную в легкий возок. Загнал в хлев, ощупал копыта, глянул в зубы, провел ладонью по ребрам, похлопал разок-другой и остался доволен: кобылка молодая, монгольской породы, в кормах не больно разборчива, а в работе вынослива. Ульяна, увидев в хлеву лошаденку, набросилась на Оньку с бранью и угрозами, требуя, чтобы он увел ее со двора, потому что еще неизвестно, что скажут немцы тем, кто растаскивал колхозное добро, а в случае, если вернутся наши, его тоже по головке не погладят. Гаврило видел, что уговорить отца невозможно, и поступил иначе: отвязал кобылку и повел ее за ворота. Старик догнал его и так разошелся, что чуть не влепил сыну затрещину. Гаврило махнул рукой — делайте, мол, как знаете, и ушел к себе в хату. А Онька поплелся с кобылой в хлев и больше оттуда не выходил. Он там и спал на сеннике, чтоб животину не украли.

— Чего паникуете? —кричал он на Ульяну и Гаврилу.— Этим мазурикам (так он называл немцев) я скажу, что поймал ее на шляху, как вакуированную, а придут наши, скажу: «Взял, чтоб немцам не досталась». Вы обо мне не тужите. Я знаю, что сказать,— попыхивал трубкой Онька.

— Что нам о тебе тужить? — с грустью отвечала Ульяна.— Жаль только будет, если из-за тебя, дурня, хату спалят да малых ребят в огонь покидают.

Онька, ни с чем не считаясь, делал все по-своему. Ночами выходил на шлях и ловил отбившуюся от стад скотину. В хлеву уже хрюкали две огромные свиньи, шумно вздыхала корова. Чердак трещал под тяжестью пшеницы, в клетках прыгали кролики. На речке хлопали крыльями гуси. Хозяйство росло. Трубка в зубах Оньки весело потрескивала. Одно лишь точило его, как вода берега: хозяйство развелось немалое, корму только подавай, а его маловато. Разве тем, что на огороде уродилось, прокормишь? Нужна свекла, овес, сено, отруби, а где все это взять? Видно, нужно добывать в других местах, где оно еще есть и никем пока не охраняется. Гошка с компанией? Он их не боится. У него канистра такого спирта припрятана, что синим пламенем горит. Нужно уметь жить на свете.

Онька вывел во двор кобылку, которая от добрых мерок овса так поправилась, что шерсть на ней лоснилась и крепкие мускулы играли под кожей, и стал ее запрягать.

— Ну, разбаловалась,— крикнул он и стукнул ее дугой под ребра: она цокнула копытами по оглоблям и стала смирно. Ульяна рвала на огороде арбузы, путаясь в длинных стеблях, складывала их в кучу. Юля, которая приехала в Трояновку вместе с эвакуированными, крутила патефон.

доносился из открытых окон гнусавый, шипящий звук, странный и жуткий в могильной тишине.

— Скоро ли она там кончит накручивать,— ворчал Онька и сердито из-под шапки косился на окна, за которыми сновала Юля.— Ульяна, поди кликни Гаврилу, чтоб шел сюда.

— Иди и кричи, если тебе надо. У меня свое дело.

— Ведьма чертова, ей трудно уже языком пошевелить.

Гаврило, видя, что отец собирается в степь, наотрез отказался ехать с ним, но потом передумал, взял вилы и молча сел на арбу.

— Что? Не утерпел? То-то и оно. Добро само в руки бежит, а ты отворачиваешься. За Черным клином, говорят, скирда овса почти целехонька осталась. Горелое выкинем, а что получше — для кобылы заберем. Может, и кукурузы для свиней наломаем. Ты хорошо сделал, что поехал со мной, ей-богу, хорошо!