Григорий Тютюнник - Водоворот

Тихими сентябрьскими рассветами хозяин, выгонявший скотину на пастбище, прислушивался, не подальше ли гремит, не отходит ли фронт, не гонят ли немца назад. Но фронт приближался. Сначала грохот доносился со стороны Миргорода и Гоголева. Потом перекатился левее, но вскоре стал затихать.

Немцы прошли стороной, в Трояновке их никто не видел. В народе ходили страшные слухи: фашисты бросают детей в огонь, расстреливают мирное население, зверски истязают пленных красноармейцев. Вешают на телеграфных столбах стариков.

Слухам этим верили, так как в селе еще были живы свидетели 1918 года и участники империалистической войны, которые говорили:

— Сыты мы этими немцами по горло. Отведали в плену ихних палок да кнутов.

— Неужели они звери какие? Даже ребятишек в огонь бросают? — допытывались женщины.

— Это ему вроде как березовое поленце кинуть, чтобы огонь жарче горел.

— Да мы ему ухватами глаза повыкалываем,— грозились женщины.

А канонада все отдалялась и отдалялась. Стало ясно, что наши отступили. Село замерло и притаилось: вот-вот должны были появиться немцы. Страх овладел людьми.

По ночам неизвестно отчего стонали двери, а в клунях шуршало сено, слышался какой-то шепот. Мужики говорили, что это прячутся раненые бойцы и советуются, как догнать своих. Женщины утверждали совсем иное. Они клялись, что это немчура скрывается на чердаках «с радиём» и указывает, где бомбить.

— Мелите, мелите, войска уже невесть где, а немец будет на чердаках сидеть! Выдумали черт-те что,— ворчали старики.

Как ни странно, загадку эту раскрыли дети. Робкой стайкой подошли они ночью к сараю и при свете луны увидели в щелочку сгорбленного старика, который сидел, опершись на палку. Он то бормотал, качая головой, то замолкал, будто прислушиваясь к ночной тишине, то неожиданно вскакивал и, воздев кверху руки, гневно грозил черному дьяволу, который таился где-то там, в небе, и лицо старика в желтых лунных бликах было безумным, как у разгневанного духа земли, глаза полыхали сатанинским пламенем, а с почерневших губ сыпались проклятья.

— Идешь? — спрашивал он, грозя кулаками в небо.— Иди, иди на свою погибель.

И снова садился на поломанные ясли или на старое колесо, забытое людьми, и грустно покачивал головой из стороны в сторону.

— О горе, горе, все прахом пошло. Все прахом,— шептал он, с тоской глядя на черные дверные проемы, зиявшие в ночном тумане, на худые ребра ободранных крыш, с которых сыпалась труха, на разбросанные доски, на старую, рваную, уже никому не нужную сбрую, на рассохшиеся бочки без клепок, на весь тот разгром, который учинили Джмелики.

— А чтоб у вас руки поотсыхали,— стонал он.

Старик не мог примириться с этим разорением. Он понимал лишь одно: все, созданное человеческими руками, должно жить, потому что в него вложен труд и силы многих людей. Дух разрушения был чужд его натуре, он не мог примириться с ним ни на одну минуту и, как только умел, ненавидел его.

Это был Григор Тетеря. С того момента как Джмелики разграбили колхоз и на подворье все превратилось в груды черных развалин, старик днем нигде не появлялся, а, запершись дома в чулане с маленьким оконцем, раскрывал толстую в переплете конторскую книгу (он выпросил ее у каких-то штабных, проезжавших через село) и переписывал в нее колхозное имущество из потрепанных инвентарных книг, оставшихся ему в наследство от Оксена. Что сохранилось в памяти, все до мелочей, переписывал чернилами, аккуратно, так, чтобы и топором не вырубить; простыми словами, как умел, рассказывал, что наболело на душе. Постепенно эти записи превращались в живую историю колхозных будней, свидетелем которых он был на протяжении десятков лет.

«Ремень от двигателя — кожаный, купленный на торгах, когда раскулачивали Очкура, на пятьдесят, а может, и больше пар подошв, спрятан в старых кирпичных печах. Там же центрифуга в разобранном виде для выкачки меда». «Пять бидонов смальца зарыто на Беевой горе, в сушняке, где большой осокорь, пятнадцать шагов прямо на меньшенький бересточек и копать».

Записи эти Тетеря делал в строжайшей тайне, даже домашние не знали, что́ он пишет, и думали, что старик ударился в религию, потому что для отвода глаз он клал перед собой ветхое, в деревянном переплете Евангелие, которое получил в награду после окончания приходской трояновской школы. «Сие Евангелие,— было написано там,— дается окончившему Трояновское начальное народное училище для назидания и руководства в жизни».

Вряд ли эта книга использовалась стариком как «руководство» в жизни, так как с 1902 года она валялась где-то на чердаке, и лишь теперь он вспомнил о ней и вытащил на свет божий.

Со своими домашними Тетеря почти не разговаривал. Ночью прокрадывался на колхозный двор и долго сидел при лунном свете на пепелище. Все о чем-то думал, что-то шептал, а потом, прячась от людей, шел домой спать. С того момента, как наши отступили, у него пропал интерес к жизни, и ему было совершенно безразлично, что с ним сделают немцы, когда придут: убьют или сожгут. Он ничего не боялся и пропускал мимо ушей все слухи, что упорно носились по селам и хуторам, один другого страшнее. Бабы видели на небе знамения, которые якобы означали, что немцы всех подряд убивать не будут, а лишь некрещеных, и перепуганные матери хватали своих детей и тащили к ступкинскому попу. Ребята, которым было уже по девять, десять, а то и больше лет, стыдились при попе раздеваться догола, ведь еще недавно они были пионерами, носили красные галстуки, и вдруг ни с того ни с сего их, как несмышленышей, совали попу под крест. Не удивительно, что некоторые из ребят прямо голышом удирали из церкви и бежали через Ступки, Маниловку, Лишенивку — до самой Трояновки.

Иннокентий Гамалея предсказывал, что как только в небе взойдет месяц-чернец, то есть когда месяц станет черным, наступит конец света. Павло Гречаный про месяц ничего не разобрал и решил, что чернец — это обыкновенный монах и как только он появится в Трояновке, тогда и настанет конец света.

Каждому встречному Павло докладывал:

— Эй, слыхал, монах уже в Гадяче…

Страшный монах был в соседнем районе. Перед смертью, как говорится, не надышишься, и Павло решил хоть наесться перед погибелью. Он знал, что Явдоха прячет в сундуке мед для коржей. Недолго думая, сбил замок и как сел за стол — не встал до тех пор, пока уже и на корочку хлеба нечего было намазать.

— А чтоб тебя на куски разорвало! — причитала Явдоха, припадая к пустому кувшину.

— А может, и разорвет,— облизывался Павло, свертывая цигарку.— В Гадяче уже чернец.

— Тебя, сатана, не то что чернец, а и черная хвороба не схватит,— стонала в отчаянии Явдоха.— Ни снарядом, ни бомбой тебя не убьет, чтоб мне одной хоть годочек пожить.