Григорий Тютюнник - Водоворот

Сапоги затоптались на месте.

— Кто сжег, я спрашиваю?! —закричал Дорош и увидел перед собой старика в кожухе.

— Товарищ Дорош… Валентин Павлович. Простите. Недоглядел я…

— Да кто же ты? — допытывался Дорош и с трудом узнал завхоза Григора Тетерю. Когда-то старик был чистюлей, усы всегда подстрижены, рубашка чистая, подбородок и шея выбриты. Теперь это был грязный, оборванный человек, согнутый горем. За последние месяцы у него отросла борода, глаза запали, черты лица заострились. День и ночь ходил он по пожарищу и выкапывал из золы то ведро, то грабли или садился на землю и распутывал какие-то веревки, разговаривая сам с собою. Все решили, что старик помешался в уме, и не трогали его.

Теперь, стоя перед Дорошем, он плакал, вытирал шапкой красные, без ресниц глаза и долго ничего не мог сказать, кроме: «Простите, недоглядел. Что ж, я знаю, моя вина».

Дорош увел его с пожарища, усадил под вербами.

— Рассказывайте, как было.

— А как? Налетела залужская махновщина, стала из закромов зерно выгребать. Я ключей не давал, говорю — по спискам нужно, потому что зерно колхозное и мне за него отчитываться. А они в морду меня, ключи отобрали и все по-своему. Потом инвентарь начали растаскивать. Василь Кир, Латочка, Павло Гречаный не хотели отдавать. Завязалась драка. Трояновцы залужан разогнали. Тогда они пришли ночью и подожгли.

— Кто — они?

— Известно кто — Джмелики.

Дорош удивленно поднял брови:

— Как? Мы же Северина арестовали?

— Сбежал. И еще два брата-волкодава объявились. Так что опять целым роем. Не одному теперь кишки выпустят.

Дорош оперся на палку, поднялся с пенька, зарядил пистолет. Щеки его побледнели.

— Валентин Павлович, не горячитесь,— схватил его за руку Тетеря.— Давайте все так делать, будто ничего не случилось. Вот послушайте, что я скажу. Джмелики сейчас на хуторах. Вернутся ночью, спрячут награбленное и начнут пьянствовать. Тогда вы их и накроете. У меня есть такие люди, которые знак подадут, когда и куда идти. Джмелики вооружены, не струсят, так что будьте осторожны.

Неподалеку грянул выстрел, и эхо прокатилось над Ташанью. Дорош насторожился.

— Слышите? — пробормотал Тетеря.

Бабахнуло еще два раза, и пули потянули звенящую струну в луга.

— О, опять. Пропал человек. Ей-богу, пропал. Это Охрим Горобец пришел на побывку, так вместо того чтобы сесть да с женой побеседовать, он вывел детей на берег и — слышите, слышите? — учит их стрелять. А там же мелюзги сколько! Если каждому по патрону — и то нужно их полную торбу иметь. Слышите? Спятил. Умом тронулся. Тьфу,— плевался Тетеря.

Дорош сказал строго:

— Правильно делает, что учит. Вы тоже не зевайте. Джмелики видите как запаслись этими игрушками? А у вас что? Вилы да лопаты? Смотрите, старики. Нас тут не будет, придется вам самим себя защищать.

— А ты, Валентин Павлович, не тревожься. У нас тоже кое-что припрятано. Можем и тебе взаймы дать, если хочешь.

— Ай да старик,— развеселился Дорош.— Ну и артист. Никогда бы не подумал.

— Это я так, прикидываюсь дурачком,— зашептал Григор Тетеря,— с дурня какой спрос? Скажу вам, что по распоряжению Оксена могу выдать для ваших хлопцев чего угодно из съестного. Ну, а остальное не выдается — самим пригодится. Ага, вот что. Ты тут собраний не устраивай, теперь люди затаились, не пойдут. Они и так не знают, что делать. Нам сейчас хитрость надо применить. Сам слышишь — гремит, вот-вот к нам припожалуют. И вы, хлопцы, тоже не задерживайтесь, а то как бы вас тут не захватили.

— Из-за раненого товарища остановились. Ночью двинемся.

— Вот и хорошо. Так ступай себе, а вечером все сделается.

Дорош вернулся к Вихорям, позавтракал и прилег в сарае на сене. Он много ходил сегодня, натрудил ногу, и теперь она болела.

Прибежала Орыся, принесла подушку.

— А я сначала вас не узнала,— защебетала она.— А теперь помню: вы еще смешно так верхом на коне сидели, как в район ехали,— засмеялась Орыся, и глаза ее брызнули такой веселостью, а на щеках так заиграла горячая девичья кровь, что Дорош тоже улыбнулся.

— Отдыхайте. Может, о моем тоже кто-нибудь позаботится.— И, закрывшись рукавом, она вышла из сарая.

Орыся налила воды в корыто с солдатским бельем, принялась за стирку. Белье было черное, пахло землей, дымом, и от этого у нее сжималось сердце. Весь день чудился ей запах разгоряченной спины Тимка, его махорочных губ, черного кучерявого чуба, яблоневой постели. Она бросила стирку, пробралась в чулан и долго стояла там в уголке, прижимая к раскрасневшемуся лицу картуз Тимка, пахнувший степными полынными ночами, горячим дыханием любимого. Солнечная пыль просеивалась сквозь оконце, и она стояла в этой пыли вся золотая, как богородица, и молилась:

— Боже, если ты есть, защити и оборони, не дай кровушке его пролиться на землю, лучше мою выцеди по капле, потому что я хочу, чтобы он жил. Боже, прошу тебя…

Она упала головой на сундук и заплакала. Потом осторожно повесила картуз на гвоздь, вытерла фартуком слезы и вышла из чулана, тихая и успокоенная, как после исповеди.

«Вот тебе и на, дело нужно делать, а я нюни распустила»,— мысленно корила она себя и пошла в хату, чтобы набрать щелоку для стирки.

Орыся знала, что раненый боец лежит на лавке, и ей захотелось глянуть на него, но она не решалась: ей казалось, что у него сильно изуродовано лицо и заплывший кровью глаз жутко подергивается. Но мысль, что рядом находится человек, который страдает, поборола страх, и Орыся глянула на бойца. Ноги ее словно приросли к полу: он смотрел на нее добрыми, чистыми глазами и будто просил простить его за беспокойство. Орыся покраснела, застеснялась и не знала, что делать: подойти ближе или заниматься своим делом. Она долго стояла, но чувствовала себя уже спокойнее: он больше не смотрел на нее. Видно, утомился и заснул. Это был совсем молодой парень, с мягкой, как у детей, линией рта и светлым пушком над верхней губой. Его расстегнутая на груди сорочка была несвежая. Орыся слышала, как в груди у него что-то хрипит и посвистывает. Она наклонилась ближе и вдруг застонала, как от нестерпимой боли: меж бинтами шевелилась серая масса. Орыся закрыла лицо руками и, ничего не видя, выбежала во двор.

— Что с тобой? — спросила Ульяна, тащившая в хату охапку дров.

— Ой, мамо, если б вы только видели,— прошептала Орыся и подвела Ульяну к раненому.

Ульяна загромыхала у печи дровами и крикнула Чумаченко, который, развесив на плетне портянки, разгуливал по двору босиком.

— Эй, Чумак, или как тебя!.. Иди, товарища купать будем.

— Что, уже готов? — прибежал запыхавшийся Чумаченко.

— Язык себе откуси! — грозно глянула на него Ульяна.

— Ах, мамаша, на войне ко всему привыкнешь. Нашего брата столько перемололо, что если по каждому плакать — глаза не просохнут.