Григорий Тютюнник - Водоворот

— Я не твоей породы, Карпо. Лежачих не бью,— и, шатаясь как пьяный, пошел обратно. Спина его вздрагивала, возле уха розовели струйки крови. Семь раз стрелял в него Карпо и только щеку оцарапал. На колхозном дворе Павла о чем-то расспрашивали, что-то говорили ему, но он молчал, не понимая, что говорят. Он только видел, как окровавленного Кира повели в контору перевязывать.

К вечеру Павло пришел домой, скинул кожух и полез на печь. Явдоха подала ему горячего молока со смальцем. Тот отказался. Тогда она принесла от соседей бутылку самогона. Осушил ее одним духом и сразу же заснул.

После этих событий Павло стал еще более молчаливым. Целыми днями сидел на печи, выходя из хаты лишь для того, чтобы принести воды или нарубить дров. Когда кончалось курево, снимал с чердака связку табаку, оплетенную паутиной, и, расположившись у дверей, крошил его в корыте топориком. Почти каждый вечер прибегал Хома Пидситочек. Еще у порога снимал заячью шапку, молча насыпал в кисет табаку, и они с Павлом сразу же свертывали по цигарке. Явдоха открывала печную трубу или отворяла дверь в сени. Павло любил сидеть на низеньком стульчике у порога и смотреть, как длинными хвостами вытягивается из хаты дым.

— Спасибо хоть ты к нам заходишь, Хома. Мой молчит целыми днями, как бревно. Пропади она пропадом, такая жизнь,— жаловалась Явдоха.— Только и знает, что кадит да кадит, уже всю хату табачищем так провонял, что ни одна молодица не заглянет. Что же там слышно, Хома? Немца не отогнали?

— Будто не слыхать. Выходит, что и в Трояновку заявится.

— О боже ж мой, пропали мы навеки. А еще он,— Явдоха показала на Павла,— за Джмеликом с оглоблей гонялся. На что он тебе сдался? Немцы придут — тебя же первого на веревку, горе ты мое горькое… Целый век с тобой мучилась, а на старости лет придется вдовою мыкаться, у людей кусок хлеба просить. Нет, вы поглядите на него: сидит, как пень, и пальцем не шевельнет. Ему наплевать, что, может, и хату спалят, и добро растащат, и нищими по миру пустят. Ему все равно, лишь бы кисет был полнехонек.

— Ты догавкаешься, ой, догавкаешься! — рявкнул Павло, и это были его первые слова за целую неделю.

— О-о, слышите, слышите? — снова затараторила Явдоха, но Павло так глянул на нее, что она сразу прикусила язык и ушла на другую половину.

Павло и Хома остались вдвоем. Дружба их казалась странной: Павло все время молчал, будто каменный, а Хома говорил и говорил, аж в глотке саднило. Выйдя от Павла, хвалился встречным мужикам: «Вот был у Павла и так уж наговорился, дай бог ему здоровьичка».

Хома любил Павла, как слабый любит сильного. Они и в колхозе работали вместе: копали колодцы, ямы, погреба. И где грунт был потверже, там становился Павло, а когда грунт вынимали из колодца, то Павло был внизу, а Хома наверху.

Подсев теперь поближе к Павлу, Хома расстегнул телогрейку, так как в хате было жарко, и тихо начал:

— Хоть ты, Павло, и сердишься, а Явдоха правду говорит: не нужно было в драку эту встревать. Сам видишь, какое теперь времечко: властей нет. Кто силен, тот тебя и съест. Взять хоть колхоз. Наживали люди, наживали, а теперь что? Сами же и растаскали по щепочке. О-хо-хо. А как наши немчуру прогонят да назад воротятся,— где зерно, где плужки, где тележечки, где инвентарь? Что мы скажем? Какой ответ дадим? Опять же, если с другого конца взять, то не помирать же нам с голоду. А выродки вроде этих самых Джмеликов при любой власти приживутся, и всегда им хорошо будет. Возьми хоть и Якима, их отца. Как приходили деникинцы, он мою куму Ольгу чуть на тот свет не спровадил.— Хома замолчал, припоминая, как было дело.

Явдоха гремела за стеной ухватами, а на чердаке озабоченно и стыдливо кудахтала курица.

— Кум тогда с красными отступил, а Ольга осталась. Живет себе потихоньку, никому ни слова, ни полслова. Однажды ворота — скрип: заезжают во двор белогвардейцы в папахах, у каждого на поясочке нож висит, на офицере шапка белая, цигарка в зубах, погоны золотые, а на руке нагаечка болтается. И с ним — кто бы ты думал? — Яким Джмелик. Рубаха шелковая, жилеточка, сапожки хромовые, волосы намаслены — как в церковь собрался. Показывает рукой на Ольгу: «Это жена председателя комбеда. Сам видел — два ящика оружия во дворе закапывала». Офицер выплюнул изо рта цигарку, поиграл нагайкой и говорит: «Сказывай, где оружие, а не скажешь — отдам своим молодцам на расправу». И подмаргивает, смеется. Ольга из себя видная была, румяная, что калина, а тут — побледнела, да все равно красавица: рубашка алыми цветами вышита, очипок зеленый, а сама статная да крепкая, как яблочко наливное… Опустила глаза. «Ничего, говорит, не знаю». Моргнул офицер белякам. Соскочили они с коней, скрутили ей руки и давай нагайками стегать. Рубашка на спине лопнула, кровь брызжет, стонет, бедняжка. А Яким стоит посреди двора и приговаривает: «Так ее, так — брешет, скажет». А Ольга молчит. Кинули ее на землю, давай двор копать. Изрыли весь: яма на яме. В погребе, на чердаке, под стрехой искали. Тогда офицер как подскочит к Якиму, саблю выхватил, руки трясутся. «Ищи, мерзавец, сам. Не найдешь — голову отрублю». Яким лопаточку в руки и давай рыть в клуне. Ольга притворилась, будто без памяти лежит, сама ж краешком глаза поглядывает, а сердце у нее из груди вот-вот выскочит. Это она уже после рассказывала. «Лежу, говорит, а у самой в середке все так и захолонуло: ну, думаю, теперь конец. Оружие в клуне закопано. Найдут — до вечера не доживу». Копал Яким — не нашел: под самым порогом оружие было зарыто. Свалили его белогвардейцы на землю, скинули штаны и давай садить. Еле до хаты добрался. А пришли красные — людей не стыдился, штаны скидывал, шрамы показывал. Вот каков был Яким Джмелик. А теперь его сыночки. Как придут немцы — ихняя власть будет, а тебя — в петлю…

Говорят, немцы земельку будут раздавать. Ты как думаешь, нам с тобой прирежут? Моя отчина — на Данелевщине. Пшеничка там родится, рожь, просо. Столько проса, что мы, пятеро ребят, бывало, за зиму в ступах не перетолчем. Мать пшенники пекла. Только со сковороды сбросит — летят как в прорву. Я самый меньшой был, мне и перепадало меньше. А как выедем пахать, я коней пасу, под возом играю, а понятие было: «Вот, думаю, вырасту — и мне деляночку дадут, и я хозяйничать стану…» Вот бы дали там, где и раньше, возле пруда. Мы с братьями часто карасей там ночью ловили. Бывало, звездочки сияют, а караси в воде — бульк, бульк, играют прямо под месяцем. Ну так как же, Павло, прирежут?

Павло растоптал сапогом окурок, почесал живот, поставил на печь коробку с табаком.

— Прирежут, Хома, еще и в кишки тебе набьют, чтоб вдоволь было.

Хома вздохнул и нахлобучил заячью шапку.

— Поживем — увидим. Оно, конечно, не затем они сюда прут, чтобы земельку нам дарить… А может… Эх, кабы наперед знать, что будет!..