Григорий Тютюнник - Водоворот

Над Ташанью пахло ивовыми кладками. Несло тонкую, как слюна с бычьей губы, паутину. Беева гора с желтым лесом блестела, как иконостас. В заливе подкармливалась перелетная птица: казарки, дикие гуси и утки. Подогнув ногу, красовалась цапля, с черного клюва капала вода. Осока полоскала в воде зеленые сабли. Над левадами стоял пряный дух конопли. Кричали гуси. Кто-то бил вальком по тряпью: апть, апть, апть. Солнце кружилось в водовороте, и от него отлетали искры, как от наждачного точила.

Но никто не любовался красотой осени. Люди опускали глаза перед ее ослепляющим блеском. Сохли на вербах вентери, паутина заплела на них воронки. Что теперь ловить этими вентерями? Звезды из Ташани в тихие осенние ночи? Рассохлись лодки, обрастают зеленым мохом. Кто поплывет на них? Разве что вербный листочек. Умирают травы. Кто будет их косить? Осенние дожди. Скотина замерзает на далеких шляхах и дорогах. Кто же станет кормиться этой травой? Пожрут ее туманы, и не запахнет она морозным душком, не будут похрустывать ею сытые кони.

И ходили люди озабоченные, встревоженные, поднимались, едва начинало светать, и ложились спать далеко за полночь. Их волновало одно: как жить, что делать? Приближалась зима, нужно чем-то кормиться, во что-то одеваться, и поэтому люди рыли картошку, срезали подсолнухи, привозили с баштанов арбузы, дергали коноплю, а старые деды снимали с чердака прялки да веретена, что десятки лет валялись там на потеху ведьмам и домовым, и налаживали домашние фабрики, потому что где ж теперь этой мануфактуры добудешь, когда гремит такая война?

Вышла и Орыся со свекровью коноплю брать. День стоял теплый, тихий. Высокое небо поблескивало, как полуда, посылая на землю то шорох ветра, то курлыканье журавлиных стай, что готовились к отлету, то отголосок чьего-то далекого зова, то гоготанье диких гусей.

Забравшись в густую коноплю, Орыся и Ульяна работали молча, не видя друг друга, только слыша шелест зеленых стеблей с пахучими кисточками наверху. Когда солнце поднялось высоко, женщины уселись на траву завтракать. Ульяна достала из-под вороха конопли кувшин холодного молока, накрытый лопухом, отрезала краюшку хлеба, поставила две глиняные кружки.

Орыся пила молоко из кружки и вдруг увидела, что по ней ползет божья коровка; она посадила ее на мизинец и стала тихо приговаривать: «Божья коровка, полети далеко, свои крылья распусти, прямо к милому лети». Букашка в самом деле снялась и полетела, и Орыся проводила ее зачарованным, как у ребенка, взглядом. Ульяна перехватила этот взгляд:

— Не долететь ей, в огне сгорит.

Орыся опустила глаза, в розовых мочках ушей испуганно затрепетали золотые сережки.

— Вот как управимся немного по хозяйству, на хутор пойду, к гадалке.

— На гадалку плюнь, на сердце надейся. Оно все скажет.

— А если оно болит?

— Значит, нелегко и ему там. Болит, это ничего. Страшней, когда замрет, этого бойся, дочка…

Во дворе брехнул пес. Раз, другой, третий, потом залился — цепью звенит, даже в левадах слышно.

— Похоже, на чужих лает. А ну поди погляди, кто там такой.

Орыся бросила на траву глиняную кружку, помчалась напрямки огородом.

— Мамо, полный двор бойцов понаехало.

Обе побежали к хате. Под вербой в холодке стояла машина. У колодца теснились бойцы в серых грязных шинелях. На черных усталых лицах тревога. Гимнастерки на спинах и под мышками темны от пота. Бойцы толкаются, звякают котелками.

— Чумаченко, будет тебе. Дорвался, как вол до лужи.

— Дай в баклагу набрать.

— Чего льешь в сапоги? Ослеп, что ли?

— Хлопцы, тут я и в примаки пристану,— балагурит Чумаченко, вытирая рукавом рот.— Вон уже и невеста с тещей торопятся.

— Перестань,— стонет смуглолицый боец с рукой на перевязи, отворачивая сердитое лицо. Ему, видно, уже надоела болтовня Чумаченко.

Среди двора, глядя на часы, стоит Дорош. На небритом лице темнеет щетина, глаза красны, разъедены пылью.

— Кто-нибудь есть в селе? — спрашивает он Ульяну.

— Нет никого. Председатель сельсовета и председатель колхоза выехали. Вакуировались.

— Немцев не слыхать?

— Упаси боже,— бледнеет Ульяна.

— Тогда вот что.— Дорош, опираясь на палку, ковыляет в холодок под вербы.— Нельзя ли у вас положить раненого? Четвертый день везем, растрясло совсем.

— Давайте его, давайте.

— И хлеба еще испечь бы, да белье постирать.

— Разве ж я могу вам отказать. У самой двое по свету скитаются.

Дорош махнул рукой бойцам, они опустили борт машины. Орыся поняла, что они поднимают что-то тяжелое. Она хотела посмотреть, но бойцы стояли так плотно, что ничего нельзя было увидеть. Орыся отступила назад. Мимо нее проплыла желтая рука, стриженая голова. Длинные, согнутые в коленях ноги в грязных солдатских ботинках безжизненно свисали. Когда раненого вносили в сени, кто-то из бойцов сделал неосторожное движение, и тот застонал.

Дорош присел на завалинку, вытянул больную ногу и долго так сидел — не то задумался, не то задремал. В черную тень от козырька прятались, тоскуя, глаза: неужели забыли его люди в Трояновке? Неужели военная форма сделала его неузнаваемым или бои да тревоги так изменили лицо, что не признать его людям? Ведь это усадьба Вихорей. Вон и Орыся не узнает, не глядит даже на него. Дорош берет палку, идет со двора левадами к Ташани. Война уже лязгает железищем где-то поблизости, а тут голубая эмаль небес, белые облака, и целое море синевы заливает мир и ласкает землю запахами свежести, трав и корней.

Синие потоки струились, и Ташань кипела под ветром. Вербы плакали листьями, золотые слезы плыли по воде. Камыши запушились, казалось, кто-то обитает в их таинственном царстве. Дорош раздвинул их руками, вышел к воде и опустился на пенек. У ног его стояла лодка, наполненная водой, валялось поломанное весло. На сучке вербы висел истлевший вентерь. Заброшенное, покинутое место. Давно не ступала здесь человеческая нога. Только синие потоки меж камышами да зеленые листья кувшинок трепещут, словно прислушиваясь к чему-то. Из камышей выплыла дикая утка с утятами, перекликаясь и булькая носами, они кормились тем, что даровала им природа.

Дорош вышел из камышей и повернул на колхозный двор. Там ветер вздымал и развевал целые кучи черного пепла. Конюшня, коровники — все сожжено. Обугленные столбы — словно памятники скорби. Страх, тишина, запустение. Дорош, хромая, обошел пожарище, сел с подветренной стороны на какой-то чурбан, снял фуражку. «Неужели те же люди, которые все это создавали, сами предали свой труд огню?» — думал Дорош.

Кто-то подошел к нему и стал рядом. Дорош не поднимал глаз и видел только латаные сапоги в пепле.

— Кто сжег колхоз? — спросил Дорош.