Владимир Киселев - Человек может

Тем временем юбиляр продолжал выступление, зал затих, и неожиданный хохот англичан, которым наконец перевели слова Константина Павловича, вызвал новый приступ смеха в зале.

— Что же касается стиля моих научных трудов, о котором докладчик говорил как о легком и прозрачном, одинаково доступном как людям, глубоко знакомым с химией, так и читателям, впервые заинтересовавшимся этой наукой, то это, на мой взгляд, совершенно справедливо. Я бы на месте нашего уважаемого Иосифа Петровича определил этот стиль даже как художественный. Но в этом я, поверьте, совершенно не виноват. Все мои работы были переписаны этой рукой…

Он легко сошел со сцены в зал, подошел к Марье Андреевне и под аплодисменты присутствующих, к изумлению толстухи с бусами на шее, поцеловал ей руку и проводил ее на сцену.

Сердитая и скованная, Марья Андреевна шла за ним и силилась улыбаться.

Затем свободно и изящно он поблагодарил сначала по-французски представителей французской делегации, а затем по-английски — английской. Англичане снова смеялись какой-то его шутке, и на этот раз уже в зале переглядывались, спрашивали друг у друга, что он сказал.

Как красиво, как естественно все это у него получалось, с каким искренним восторгом аплодировали присутствующие этому выдающемуся ученому, который пришел в науку полуграмотным парнем — рядовым участником революции, а сейчас стал известным химиком, человеком с самым широким диапазоном знаний и интересов, культурнейшим человеком своего времени.

А в действительности все это было так.

Накануне первой империалистической войны черная сотня готовила на Подоле погром. Вооруженная револьверами, ножами, а то и просто гирьками на цепочках банда с иконами и хоругвями собралась на площади перед Думой, крышу которой украшал архистратиг Михаил — покровитель черной сотни. Оттуда с пением гимна манифестация пошла вниз по Александровской.

Черносотенцев встретили рабочие. Началась драка. Вмешалась полиция.

Пристав, не разобравшись, ткнул в зубы рослому парню Косте Вязмитину, который совершенно случайно попал в толпу. И тогда он — огромный детина, первый силач на своей улице — ухватил пристава поперек, взмахнул им, как бревном, и стукнул подскочивших к нему городовых.

Он долго отбивался, но на него навалилась целая толпа, его связали и отправили в тюрьму вместе с рабочими, оказавшими сопротивление погрому.

Весь этот бой наблюдали молоденькие студентки-естественницы, сестры Маша и Липа. Они не знали, почему ввязался в драку Вязмитин, но они видели, как он действовал.

Девушки участвовали в студенческом кружке. Студенты носили передачи в тюрьму.

В тюрьме Костя Вязмитин сначала постеснялся сказать своим соседям по камере о том, что попал сюда случайно, а потом подружился с товарищами.

Крупная взятка, которую дал его отец, помогла ему избавиться от суда. Но когда он вышел из тюрьмы, отец, грубый и темный, по-своему очень честный человек, отказался впустить в дом «арестанта». Константин Вязмитин поступил работать на мельницу.

Основной целью, которую ставили перед собой участники кружка, куда входили Маша и Липа, было образование рабочих. Каждый член кружка должен был собрать небольшую — из двух-трех человек — группу и заниматься с нею. К Маше в группу попал Константин Вязмитин.

Маша — дочь известного киевского адвоката Григоровича — учила Константина всему, что знала сама. Впоследствии она стала его женой. Вязмитина привлекала химия — и она занималась с ним химией и языками. Она ушла со второго курса университета и больше туда не возвращалась.

Миновали годы революции. Константин Павлович стал сначала «подающим надежды», затем «талантливым молодым», затем «крупным», а впоследствии «выдающимся» ученым, и по-прежнему каждый вопрос, который его интересовал, он предварительно обсуждал с Марьей Андреевной, и по-прежнему она подбирала ему всю литературу, делала переводы и выписки. Но она оставалась домашней хозяйкой, а он стал академиком, автором популярных учебников и исследовательских работ, известных только узкому кругу специалистов; он был избран в партийные органы — старый коммунист, член партии с 1920 года, а Марья Андреевна оставалась беспартийной, оставалась лишь женой академика Вязмитина…

Марья Андреевна спрятала газету на самое дно одного из ящиков своего стола и пошла на кухню. Вооружившись маленьким острым ножом, похожим на ланцет, она начала чистить картошку.

Этого он не должен был делать, — плотно сжав губы, думала о покойном муже Марья Андреевна. — Этого не прощают. Этого простить нельзя.

Он привел ее в четверг, когда у Вязмитиных собрались самые близкие люди. Он предложил познакомиться. Эта женщина — Марья Андреевна даже в мыслях не называла ее иначе как «эта женщина» — стояла перед ней, как солдат, выпятив тяжелые литые груди и глядя ей прямо в лицо своими близко поставленными к носу блестящими глазами.

— Очень рада. И мне и Константину Павловичу очень нравится ваш голос. Надеюсь, что вы не откажетесь спеть для нас? — сказала Марья Андреевна, улыбаясь и ощущая стыд и за улыбку, и за свой вопрос, и за ее ответ.

Она тогда смалодушничала. Но что другое могла она сказать? Ей казалось, что глаза всех присутствующих устремились на нее. Ей было так стыдно, что она почувствовала, как в ней появилось что-то неустойчивое, предупредительное, жалкое. А «эта женщина» не стыдилась. Она разговаривала с той особой благожелательностью, какая бывает только у людей преуспевающих и совершенно равнодушных к окружающим.

Марья Андреевна знала, что Константин Павлович ей изменяет. Он часто не ночевал дома. Правда, он всегда предупреждал: сегодня я не вернусь — мне предстоит командировка. «Командировки» все учащались. Она получала анонимные письма. От «доброжелателей». Всегда находятся «доброжелатели». В отпуск — в Крым и на Кавказ — он ездил теперь без Марьи Андреевны. Но — не один…

Пока варился суп, Марья Андреевна быстрыми, точными движениями нашпиговала печенку салом и чесноком и поставила в духовку.

…Все было по-прежнему в их доме. По-прежнему между девятью и двенадцатью часами дня Константин Павлович диктовал Марье Андреевне результаты своих исследований, заметки, сообщения, по-прежнему она их выправляла и вечером отдавала ему начисто перепечатанными. Как и прежде, к ним приходили знакомые. Но все — и он, и она, и эти знакомые — знали, что от прежнего осталась одна лишь оболочка. Прочная, затвердевшая, как камень, оболочка…

Марья Андреевна возвратилась в свою комнату. Она подошла к туалетному столику, посмотрела в зеркало, поправила волосы, расстегнула высокий воротничок платья и провела пальцами по тонкой, морщинистой шее.