Владимир Киселев - Человек может

Присев на край дивана, Петр Афанасьевич поправил подушку, достал из кармана платок и осторожно вытер Клаве лоб.

— Тише! — прикрикнул он на Петю, затарахтевшего игрушечным поездом. — Подойди сюда!

Петр Афанасьевич посадил малыша на колени и ласково погладил его по голове своей большой, сильной рукой.

Петя посмотрел на маму, утих.

С острой жалостью взглянув на терпеливое лицо жены, Петр Афанасьевич провел платком по ее шее.

Никто бы не узнал теперь в этой легкой, худой, плоскогрудой женщине с острым лицом и частыми морщинками на лбу веселой хохотушки, кругленькой и подвижной, как шарик ртути, девушки-штукатура.

Петр Афанасьевич познакомился с Клавой за четыре года до войны в Грозном, на строительстве новых нефтепромыслов. Клава, как, впрочем, и Петр Афанасьевич, очень любила сладкое, и он быстро разгадал эту ее слабость, ловко оттеснив своих довольно опасных соперников.

В начале войны Петр Афанасьевич ушел в армию. Клава вместе со своими подругами поступила на краткосрочные — по военному времени — курсы медицинских сестер. Вскоре она была призвана.

Каптенармус — старшина из сверхсрочников, мрачный, брюзгливый человек — записывал на карточку размеры одежды.

— Нога? — сказал он.

— Тридцать два, — ответила Клава.

— Я спрашиваю размер обуви, — сказал старшина.

— Тридцать два, — повторила Клава.

— Да ты что, не понимаешь, что у тебя спрашивают? — обозлился старшина. — Покажи ногу.

Клава показала. Старшина захлебнулся от негодования.

— Тут что тебе — детский сад? Где я такие сапоги возьму? Вот тебе сапоги недомерки сорокового размера, а на портянки постарайся добыть пару простынь. Может, тогда они и не спадут…

И все-таки сапоги спали, когда Клава, которая участвовала в боях на севере, в Карелии, однажды под огнем тащила раненого в холодном осеннем болоте.

Она тяжело простудилась. Долго лежала в госпитале.

С этого времени начались у нее болезни, так иссушившие тело, приглушившие звонкий голос…

От веселой красавицы Клавы остались только глаза — мягкие и глубокие. Лоб пожелтел и покрылся морщинами, щеки втянулись, губы увяли. Но что было особенно больно, особенно обидно — не могла Клава иметь детей.

Долго совещались Петр Афанасьевич и Клава и решили взять ребенка на воспитание.

Дело это оказалось вовсе не таким простым и легким, как об этом часто говорят и пишут. Потребовалось много хлопот, справок о здоровье, о семейном положении, заработке, квартире и прочих справок.

Наконец они пришли в детский дом, где молодая, официально строгая заведующая предложила им выбрать ребенка.

Между Петром Афанасьевичем и Клавой еще дома по вопросу о выборе был серьезный спор.

Что мальчика — это было решено с самого начала, но муж настаивал на том, что мальчика нужно взять крепкого, а Клава говорила — ласкового.

— Откуда же видно, ласковый он или нет? — возмущался Петр Афанасьевич.

— Я узнаю, — упрямо твердила Клава.

В детском доме у Клавы разбежались глаза.

В младшей группе были белокурые, розовощекие девочки, словно сошедшие с картинок, черноглазые мальчики с уморительными нежными рожицами — веселые и лукавые, бойкие и тихони.

И вдруг Клава увидела на руках у няни маленького, редковолосого мальчика с удивительно знакомым профилем.

— Да ведь это твоя копия!.. — воскликнула она и протянула руки к малышу. Он к ней охотно пошел.

Петр Афанасьевич, как всегда в минуты волнения, слегка посапывая носом, осторожно убрал со лба малыша влажную прядку, конфузливо улыбнулся, согласился:

— А нос и впрямь как у меня…

Это решило судьбу малыша. При переезде на новое место они никому не рассказали, что ребенок взят в детском доме. Да если бы и сказали — им не поверили. Сходство маленького Пети с Петром Афанасьевичем — такое заметное с самого начала — со временем, казалось, все увеличивалось.

Веселый, здоровый мальчик вскоре стал главным членом небольшой семьи, — на нем были сосредоточены лучшие чувства старших: их любовь и забота, надежды и тревоги.

Особенно радовался мальчик немногим часам, которые он проводил с отцом. Выходного дня он ожидал, как праздника, и часто, подвинув стул к стенке, выискивал в отрывном календаре красные числа.

Отношения его с Клавой были более обыденными. Но когда Пете нездоровилось или, как это случилось однажды, он ожегся, прикоснувшись рукой к раскаленной дверце печки, он прижимался к матери, словно искал у нее защиты от боли.

И когда после купания ребенка Клава прижимала чистую, с влажными, коротко остриженными волосами головку к груди, — невозможно было даже предположить, что мальчик вскормлен не этой грудью.

…Боль у Клавы, видимо, уменьшилась; она задремала. Задремал и Петя на руках у отца.

Надо ее лечить, — думал Петр. Афанасьевич, глядя на похудевшее лицо жены. — Все чаще припадки… Но как ее лечить, когда она сама говорит, что скорее гадюку проглотит, чем кишку эту?.. А без кишки лечить не могут… Нет, надо взяться всерьез…

Грелка сдвинулась. Петр Афанасьевич повернулся, чтобы поправить ее. Клава открыла глаза, слабо улыбнулась.

— Что, лучше тебе?.. Или доктора позвать?

— Нет, уже прошло… Только слабость — будто сто километров пешком…

Она приподнялась.

— Петю покормить нужно и спать ему…

— Ты лежи, я сам.

— Ничего, уже не болит… Это не припадок сегодня, а так… предупреждение. Не ешь, дура, селедку, не обманывай медицину…

Петр Афанасьевич осторожно положил Петю на диван, но он проснулся, широко открыл глаза и вдруг спросил:

— А от кислорода взрыв больше, чем от пушки?

Отец не удивился.

— Взрыв, Петро, не от кислорода, а от водорода, я тебе говорил. Если смешать их. А вообще, можно и больший сделать, чем от снаряда.

— Чем ты забиваешь ребенку голову?! — возмутилась Клава.

Как-то недавно в выходной день Петр Афанасьевич ходил с Петей гулять на строительный участок и между прочим показал ему баллон с кислородом и газосварочный аппарат. Он положил себе за правило не оставлять без ответа ни одного вопроса мальчика, и Петя злоупотреблял этим. С трудом приспосабливаясь к представлениям ребенка, Петр Афанасьевич объяснял, что если смешать эти два газа и туда попадет искра — произойдет взрыв и получится капля воды.

— Садись ужинать, Петя.

Петя уже допил свое молоко, когда в дверь постучали. Вошел Павел, поздоровался, погладил Петю по голове.

— Весь в отца, — сказал он одобрительно. — Как вылитый!

Петр Афанасьевич переглянулся с Клавой. Конечно, это не имело большого значения, и не за это так любили они мальчика. Но все же каждое упоминание о сходстве Пети с отцом радовало их и трогало.

— Ну, а стихи какие-нибудь ты знаешь? — спрашивал между тем мальчика Павел, как это некогда делали гости, когда приходили к ним в дом и желали доставить удовольствие его матери.