Василий Золотов - Меж крутых бережков

Феня хотела разбудить Александра Ивановича, подошла к постели, присела на табуретку. И почему-то ей стало жаль будить его. Хорошо он спал: губы его, слегка приоткрытые, как бы собирались что-то произнести. «Ну говори же, почему ты молчишь? Пантюхин объяснился, а ты?..» Феня вглядывалась в черты лица Александра Ивановича, и, хотя он еще ничего особенного не сказал ей, смутная догадка вселяла надежду, что в ее отношениях с Сашей появилось что-то неуловимо новое, и об этом «что-то» знают с сегодняшнего утра только они одни! Это будет их общей тайной, и Феня поклялась дорожить ею, во что бы то ни стало беречь ее…

Наташа хлестнула Воронка прутом, и молодой горячий конь, шарахнувшись, вынес ее из темных ворот конюшни на солнечный двор.

Вдали, в мареве высоких метельчатых трав, дыбился крутой правый берег Оки, сливаясь с бескрайним простором заливных лугов. «За Оку, к старице!» — мелькнуло в голове Наташи, и она, покрепче натянув поводья, приникла к трепетной шее коня.

Воронок вдохнул полной грудью вольный ветер, весело заржал, понесся мимо тальников по гулкой зеленой равнине, разбрызгивая копытами светлые капли холодной утренней росы и лепестки ромашек. Черная грива коня больно хлестала Наташу по глазам, но девушка, казалось, ничего не замечала, ею овладел мальчишеский азарт:

«Вот так Воронок, вот так молодец!»

Наташе хотелось все быстрей и быстрей мчаться по лугу, сердце ее в каком-то безудержном, бесшабашном ликовании рвалось вперед. Из-под копыт Воронка летели очумелые тяжелые шмели, выпархивали птахи, с тугим звоном рассек воздух упругим крылом чибис и, кренясь, подался вдоль небольшого озерка, плескавшегося в венке золотисто-желтых калужниц. До слуха Наташи долго еще доносился его жалобный, берущий за сердце писк…

Встречный прохладный ветер обжигал щеки, луг казался Наташе каким-то необыкновенно ярким, праздничным. Она никогда еще не видела его таким. Полевица, тимофеевка, донник вымахали почти в пояс человеку. В лиловой утренней дымке трав угольками горел багровый клевер, голубели колокольчики. Глаза Наташи блестели от радости: утром получила из города письмо, глянула — от Бориса! Не читала, летела вскачь со строки на строку. Одно только слово и запомнила: «Выезжай!» Оттого и без ума теперь. Подумать только — Борис приглашает в ансамбль!..

В прошлом году по заокским районам совершали концертную поездку артисты. Микулинцы слушали концерт как раз на этом лугу возле Оки. Наташа была в восторге от лирической сценки «Подмосковные вечера», где Борис исполнял роль влюбленного паренька. Ах как легко плясал он! Шутка ли — солист ансамбля! И девчонки хорошо плясали, нет, не плясали, а плыли, как лебедушки, и ей, Наташе, захотелось тогда быть на их месте, там, на сцене, удивлять и радовать людей.

Артисты заночевали в Микулине, а на другой день кто-то надоумил пригласить их на просмотр сельской самодеятельности. Наташа в «Русской сюите» вышла с сольной пляской. Стройная, тоненькая, в белом платьице, она чем-то напоминала молодую вешнюю березку. Ей очень много и горячо аплодировали, а когда кончился просмотр, Борис прибежал за кулисы и спросил:

— Где тут ваша березка?

Наташа было спряталась, но Борис нашел ее. Они весь вечер бродили вдоль Оки, и Борис, под сильным впечатлением от «Русской сюиты», говорил:

— Молодец, Наташа. Жалко одного — вам не хватает хорошей школы, легкости и изящества. Ведь у вас талант! Вы не танцуете — вы живете на сцене, вся, вся!

Наташа, краснея, опускала глаза. Ей нравился этот городской вежливый парень.

— Пошли бы в наш ансамбль, когда кончите десятилетку?

Она ничего не сказала, согласившись лишь отвечать на письма. И вот Борис прислал весточку: сначала поклон, затем несколько слов о прошлогоднем — про лужок на берегу Оки, где они долго бродили, а потом…. Он зовет в город и о столице что-то намекает — на днях едут выступать в Кремлевский театр, со временем Борис думает устроиться солистом в ансамбль Игоря Моисеева. «Где только не перебываем! Ведь ансамбль Моисеева, шутка ли!» Наташа вскинула голову, пришпорила коня. Вперед, Воронок, вперед! Все признают, что у нее выразительные глаза и непередаваемо интересное лицо. Она будет такой же знаменитостью, как Любовь Орлова… Хорошо бы еще в кино пригласили сниматься!..

Воронок понимает Наташины мысли, он тоже рад всему тому, чему радуется и сама Наташа. Он несется легкой иноходью. Высокие метелки трав хлещут по Наташиным ногам, остро пахнет, кружит голову сбитый копытом стебель аира. Наташе кажется, что у нее выросли крылья. Она теперь уже не замечает ни колокольчиков, ни златоцветов, ни пурпурных журавельников. Взгляд ее устремился вдаль, за Оку, туда, где смыкаются темно-синий зубчатый лес и небо.

На душе легко. Не печалит и то, что в аттестате по математике — тройка. «Ну и пусть, мне небось не расчетами трасс космических кораблей заниматься. Танцору главное — ноги».

Вдруг Воронок дрогнул и нерешительно повел ушами… Наташа как бы очнулась: «Что с тобой, Воронок?» Глянула вперед — за волной высоких густых трав узкая, ослепительно яркая на утреннем солнце полоска Оки. Всей реки не видно — она где-то шумит внизу, спрятанная от взгляда крутым берегом.

Наташе казалось, что вот сейчас Воронок сделает головокружительный прыжок и перемахнет на ту сторону, в Заречье, точно так же, как перемахивал когда-то горы и реки сказочный Иванушкин Конек-Горбунок…

Широка левобережная сторона поймы. А правый берег крутой-крутой… Если смотреть на него снизу, от воды, то кажется, никак не одолеть его. С обрыва к воде вьется узкая тропинка-ниточка, протоптанная овцами. Осторожно, очень осторожно нужно ступать по ней, чтобы не сломать шею. Наташа частенько бегала босиком по обрывистым карнизам речного яра, а вот на лошади никогда еще не приходилось спускаться…

Говорят, на этой круче когда-то русские конники ждали татар, и было тут страшное побоище…

Воронок замер у самого края обрыва, повернув к Наташе голову. Перебирая удила, он словно спрашивал: «Ну что же теперь?» Наташа растерялась и тоже посмотрела на Воронка. «Я не знаю, что теперь делать, но мы должны быть на той стороне», — говорил ее взгляд.

Наташа посмотрела вниз. Ока была неспокойна. Ветер-свежак гнал к правому берегу по камням гудящий накат. Волны, яростно кипя и торопясь куда-то, озорно наваливались одна на другую, глухо шлепаясь о прибрежные валуны.

«Смогу или не смогу?» — подумала Наташа, чувствуя сильное биение сердца.

— Ну-ну, Воронок, не бойся, — ободряла она коня. Воронок топтался на месте, всхрапывал, затем, слегка припав на задние ноги, осторожно начал спускаться по тропинке с обрыва. Наташа вся напряглась, как струна. Из-под копыт Воронка, шурша, покатились мелкие камни, потек сухой песок. Страшно! Конь чутко прощупывал копытом путь, то и дело оступаясь. Наташа старалась не смотреть вниз — там, где-то далеко-далеко у подножия обрыва, ярилась, била о камни волна. В одном месте тропинка так сузилась, что Воронок едва сумел переставить ноги; задубевший от ветра суглинок и песок поползли под его тяжестью вниз, в потоке песка поплыл огромный куст чертополоха, увлекая за собой коня и Наташу.