Василий Золотов - Меж крутых бережков

Мать всхлипнула и, как показалось Фене, еще больше ссутулилась. Беспомощно потоптавшись с минуту, она пошла накрывать на стол.

Феня растерянно смотрела вслед матери, не зная, чем утешить ее. Она думала, что ее приезд принесет в семью радость, а вышло наоборот.

— Мама, неужели ты хочешь, чтобы я жила у тетки и помогала ей в темных делах?

— Эх, дочка, дочка, жизнь прожить — не поле перейти. Иной раз так поступишь, а иной — и по-другому. Анна не скупится для нас, рублем никогда не обносит. Да и то сказать — ты растешь, одежонка нужна, а тут еще ребятишки. На них как огнем все горит. Попробуй напасись.

— Ничего, мама, если отец будет говорить, что тетка рассердится и не станет помогать нам больше, я тогда сама пойду работать, а в школу — вечером.

Мать не проронила ни слова, бессильно зашаркала подошвами к дверям горницы. Минуту спустя она снова появилась на кухне, словно искала что-то утерянное.

А Егорка, маленький Егорка стоял, оторопев: он рад приезду сестры, но ему непонятно, почему плачет мать и сердится Феняшка. Надо бы веселиться, а они…

— Мам, я схожу за Машей в ясли, — тихо проговорил он.

— Сходи, сходи, — отозвалась мать.

— Может, и я с ним? — спросила Феня. Ей очень хотелось поскорей увидеть маленькую топтушку.

— Да уж идите, — безучастно махнула рукой мать, думая о своем.

Не прошло и получаса, как Феня с ребятами вернулась. За столом у самовара сидел отец. Мать расставляла чашки. Феня хотела было броситься к отцу и обнять его, но он остановил ее строгим взглядом:

— Ну, здравствуй, беглянка, садись, потолкуем.

Феня сняла пальто и села за стол.

— Так, — произнес он, откладывая в сторону надкушенный кусочек сахара. Потом взял на подоконнике телеграмму и подал Фене. Телеграмма была от тетки Анны, та просила уговорить Феню вернуться обратно к ней, в Москву.

Отец бережно сложил телеграмму вчетверо.

— Завтра утречком еду на базар, — сказал он, — со мною поедешь и ты, посажу на поезд, и катай в Москву. Смотри у меня, чтоб без фокусов, попроси у Анны прощения и живи себе, как дома. Ясно?

Феня, пока говорил отец, не спускала глаз с легких струек пара, поднимавшихся над самоваром. Самовар пел что-то однотонное, похожее на жужжание большой мухи, попавшей в паутину.

— И не тебе, девчонке, осуждать тетку, чем она занимается, — хмурясь, продолжал читать нравоучение отец. — Ты сыта, обута, одета: не твое дело совать свой сопливый нос куда не следует.

Феня молчала и все думала, как лучше объяснить отцу, что у тетки она жить не будет. А он и слушать не хочет, клонит к одному:

— Окончишь в Москве десять классов — понимаешь ли ты, дура, в Москве! Анна устроит твою жизнь, как и подобает — без заботы и печали. За хорошего человека замуж выйдешь, теткину старость пригреешь, и тетка в долгу не останется, наследство отпишет на тебя. Понимаешь? Ну, а в деревне чего ты добьешься? Я ведь отец, а любой отец хочет своему дитю добра. Ни концертов тут у нас, ни театров, с коровами до поздней ночи…

Феня слушала отца и все больше хмурилась.

— Никакого наследства мне не надо, и никуда я не поеду!

— Как это не поедешь? Поедешь как миленькая! Свяжу и отправлю! — Отец стукнул кулаком по столу так, что посуда подпрыгнула.

Ребята, удивленно раскрыв рты, смотрели на отца. Белоголовая Маша как несла дрожащей рукой в ложке щи, так на полпути ко рту и остановилась, застыла… Что произошло между отцом и Феней — где ей понять. Феня стоит и часто моргает.

— Пойми, папа, — настойчиво доказывала она отцу. — Я вас в прошлом году послушала, поехала, ухаживала за ней, жила у нее, как домработница, а в школе не училась, год пропустила, да и эту зиму с грехом пополам занималась. И если теперь вернусь к ней, значит, останусь на второй год — у меня нет времени для учебы.

— Подумаешь, учеба! Были бы деньги, с деньгами везде примут за ученого.

— Не те времена, — возразила Феня.

Отец побагровел и вдруг закричал:

— Замолчи! На губах еще молоко не обсохло, а лезет учить отца! Да ты понимаешь ли: нет денег — и ты не человек, пустышка, от любого зависишь, а есть — сам себе хозяин, козырем ходишь.

— Папа, но мне стыдно, поверь, я до этого дня не знала даже, чем занимаюсь и кто такая моя тетка, а теперь в школе проходу не дают, обзывают по-всякому, и на улицу нельзя показаться: людям уже известно, что у тетки руки нечисты, и меня к ней примазывают.

— Стыд не дым, глаза не выест, — махнул рукой отец. — Собери-ка, мать, сальца, яблочек моченых, пусть отвезет Анне.

— Папа, я не поеду, — тихо, но твердо сказала Феня.

— Ну, раз не поедешь, так катись на все четыре стороны, дармоедов держать не собираюсь!

— Пойду сама работать.

— Куда это?

— В колхоз…

Аким сухо рассмеялся:

— Ну и додумалась! Хватит шутить-то, собирайся!

Мать стояла в стороне, утирала платком глаза. Она хорошо знала Акима, его тяжелый характер, но дочь такой спокойной и рассудительной видела впервые.

— Ладно уж вам, и ты тоже забубнил свое: «Собирайся, собирайся», — осадила она мужа. — Пусть погостит денек-другой…

— Твое дело помалкивать, а то я сейчас обеим покажу, кто тут хозяин!

Ребятишки залезли на печь и притихли, только глазенки их следили за всем, что происходит в избе.

— Так едешь?

— Нет.

— Тогда с глаз долой, чтобы ноги твоей в избе не было.

— Аким, опомнись!.. — со слезами прошептала мать.

— А ты замолчи, потатчица! — И снова косоватый, предостерегающий взгляд в сторону дочери: — Я кому говорю?

Феня стала молча одеваться.

— Заработаешь деньги, пальто и шаль верни — дома пригодятся.

Феня посмотрела вокруг, взяла старый ситцевый платок у запечья, накинула на голову и вышла. Тяжелая дверь, настывшая за день, скрипнула со всхлипом, жалобно.

Аким спохватился, перевел дыхание, сердце на минуту отмякло: «Что же это я?..»

— Вернись!

Ответа не последовало.

Выходя, Феня запомнила жалкое, растерянное лицо матери, слезы, блеснувшие на ее ресницах. Превозмогая боль в сердце, стараясь заглушить в себе слабость, прошла через сени на крыльцо. Следом послышались порывистые шаги матери.

— Феняшка!.. — донеслось с крыльца.

Не оглянулась. Сразу свернула в ближний проулок. Студеная, злая поземка больно хлестнула снежной крупой в лицо, пытаясь столкнуть Феню в канаву, но она не поддалась ее напору и, повернув плечо навстречу ветру, упрямо пошла вперед.

Меж редкими березами виднелась темно-синяя, взбухшая хребтина льда на Оке. Не за горами и разлив. Весна идет… Феня остановилась у обрывистого берега реки. Творилось что-то непонятное, странное: Ока неспокойно ворочалась под ледяным покровом, глухо стонала. До слуха Фени доносилось гудение проводов и пронзительный свист прошлогоднего сухого камыша. Погода ломалась. Первый весенний месяц оказался вовсе не мирным — сошлись на берегу Оки холодный и теплый ветры, со всего маху ударились грудь в грудь… Фене стало тревожно и страшно, неспокойное дыхание освобождающейся реки вызывало в душе смятение. «Как же теперь? куда идти? что делать?..»