Василий Золотов - Меж крутых бережков

— Вы идите, мы сейчас догоним вас.

Ветеринар открыл дверь сарая, а Саша с Матреной остановились у порога.

— Зря ты на девчонку накричал, Александр. Ни при чем тут она — пол-то гнилой, и без нее это могло случиться, в сарае раньше никогда не держали скотину, сено было, так что ты шуметь-то не шуми, а сходи-ка лучше найди плотника, и пусть он заделает щели в полу, а то и в другой раз такое может…

Тихий голос Матрены сразу успокоил Сашу, и он подумал: «Возможно, и зря я шумел?»

А Феня в это время сидела в углу сарая, и сердце ее полно было горечи. Откуда-то нахлынуло вдруг то трудное, казалось бы, неразрешимое, что исподволь, незаметно, изо дня в день накапливалось в душе. Никогда не предполагала Феня, что в жизни может встретиться столько нелегкого. Вот так же порой бывает: идешь ровной дорогой, и вдруг впереди — крутой, очень крутой сыпучий подъем, за ним рытвины, топи. И назад поздно возвращаться, и вперед не знаешь, как идти.

Феня мысленно окинула взглядом недавнее прошлое, стараясь найти тот незримый поворот, с которого началось все трудное.

Школа в Микулине… Кажется, как давно это было! Снежки, катания с ребятами на лыжах. Перед вечером, после занятий, она помогает матери по хозяйству, заглядывает на ферму, таскает солому, ездит к отцу в соседнее село, где он кому-то строит дом. В семье достаток, вбежишь с улицы — пахнет пирогами. Отец зарабатывал хорошо, иногда по вечерам приходил под хмельком, никто ему не перечил… Наденет очки, вынет из кармана газету или письмо и начинает читать вслух. Чтение писем, особенно теткиных, доставляло ему невыразимое наслаждение.

«А еще кланяюсь дорогой снохе, всем вашим деткам и тебе, братец Акимушка, — писала тетка Анна. — Я жива и здорова, того и вам желаю. Седни купила по дешевке три отреза, а через неделю обещают в скупке достать ковер».

«Понимаешь? Ковер! — внушительно тараща глаза поверх очков, обращается отец к матери. — Ясно?»

«Ясно, кормилец, ясно», — доносится от печки робкий, покорный голос. Где улестил, где страхом взял запьянцовская головушка — молчит мать, стоит, сложив на груди усталые руки. Чудачества отца привычны: одно и то же повторяется почти каждый вечер — сидит у самовара и вновь, в который уж раз, перечитывает вслух то же самое письмо и все опять спрашивает: «Ясно?»

Феня многое в отце тогда не понимала. Он казался ей добродушным и грубоватым чудаком — не больше, а таким людям многое прощается. И вдруг столкнулась с ним полтора года спустя, повзрослевшая, и впервые посмотрела на него совсем иным взглядом.

«Папа, неужели ты хотел мне зла? И зачем ты послал меня к тетке!»

Феня утерла кулаком глаза, вздохнула: «Чего я тут добьюсь? Тетя Матрена и Нил Данилыч в один голос говорят — отсюда начинается моя жизнь. А какая жизнь?»

Феня вспомнила Восьмое марта прошлого года, и слезы невольно скатились по ее щекам.

Представилось все, как было… Вот она проснулась в Людкиной постели, а рядом на столе — мимозы… Аромат веток напомнил Фене о деревне, о земле, а желтые цветочки так были похожи на цыплят, едва вылупившихся из скорлупы, что Феня невольно улыбнулась. Захотелось домой в село, в поле, такое милое, близкое сердцу… Сбылось — она тут, опять весна. Отчего же так трудно ей, отчего? Неужели надо бежать отсюда?

«Люди, люди… Хоть вы и добры и много хорошего делаете, а все же… Взять хотя бы Сашу. Что вышло из-за бычка? За что отругал? Сгоряча, может? И почему он не подумал, как трудно мне».

Феня взглянула на грязные, тяжелые сапоги и вновь вспомнила Москву. Как раз в это время девчата прибегали с работы и звали ее пить чай. Ох, и хорошо же было! На улице холодно, а ты сидишь, греешь руки о чашку, потом пригубишь — сверху плавает кружочек лимона, тонкий аромат по всей комнате. И мимозы…

Помнится, увидев на столе у девчат душистую ветку, она выскочила из дому и помчалась на площадь Революции купить таких же цветов. Ехала с пучком мимоз в трамвае и не могла сдержать улыбки, и люди, глядя ка нее, тоже улыбались: душистые цветы юга напоминали каждому о весне, о теплом щедром солнце, о радостях жизни, о надежде на новое счастье. И хотя окна трамвая были запушены инеем, на улице еще лежал снег, люди все равно чувствовали весну — с ней вошла в трамвай она, Феня.

«Теперь там, в Москве, опять март, опять весна. Настоящая… С мимозами и улыбками…

И люди куда-то торопятся. Может, на свидание? Кто их знает. Все радостны и внимательны друг к другу.

Оттуда, из Москвы, начинается большой путь в жизнь. Москва дает людям счастье, образование. А кто я? Недоучка. Зачем вернулась в Микулино? Зачем? Слушать ругань и обиды? Глупая. Надо было от тетки уйти в общежитие того завода, на котором работают Галка и Людка. Днем цех, а вечером — школа. Глядишь, и институт не за горами…»

Феня решительно встала с охапки сена — все было ясно: она не отказывается от мечты вернуться в Москву, она это сделает — уедет, и как можно скорей!

А тут никогда не дождешься настоящей весны…

С того дня, как зацветет в лесу орешник, дед Иван Гаврилов теряет покой: просыпается рано, выходит на улицу и, задрав бороду, жадно вдыхает лесной ветер, приблудившийся случайно у порога микулинских изб. В ясных просветах заоблачной выси играют вороны.

— Значит, пришла…

Под деревьями еще лежит снег, еще по ночам прихватывают хрусткие морозцы, а орешник уже знай цветет. Никогда не ошибается орешник. Да и как ему ошибиться, когда под снегом шумят, буянят невидимые ручьи, тонкие веточки берез уже покраснели на солнце, летят дуплянки, гуси, скворцы. На ферме в сине-зеленых разводах луж замельтешили ломкие тени изгороди и пушистых верб.

— Пришла, голубушка…

— Доброе утро, отец, — здоровается Александр Иванович, появляясь на крыльце.

— Доброе утро, сынок.

Вот уже сколько дней отец и сын выходят на работу вместе. В предрассветной мгле мелькают огоньки папиросок, вычерчивая круги и какие-то замысловатые фигурки. Идут плечом к плечу, высокие, сухопарые.

На узких весенних тропах, подмытых гремучими ручьями, где вдвоем не пройти, сын пропускает отца вперед, потом опять сходятся.

— Как же нам с сараем-то? По ночам телята мерзнут, ногу один сломал…

— А что ты сам придумал?

— Сейчас пойду электричество проводить, а там еще пол перестлать надо бы да окно прорубить… Людей нету, вот беда, на полчаса не найдешь человека. Я уже не знаю, как рад этой Феньке, пришла к нам девка в самую пору.

— Акимова, что ли?

— Его.

— Смотри, как бы Аким тебе не насажал за нее синяков по-соседски.

— Не насажает.

Иван умолк, жадно затянулся сигареткой. Когда он снова начал говорить, Саша уловил в его голосе давно забытые строгие, отцовские нотки: