Евгений Кондратьев - Москвичка

Твой смех в ночи. Догорают поленья. На железном коврике светляками остывают несколько углей. Смех неудержим, как рыданья. Несмело, удивленно, тихо вторит тебе женщина.

— Что с вами, милый?

— Я хотел умереть… покончить… и вот вместо этого смеюсь. Счастливый…

Идет ночь. Печь остывает. Новые кирпичи быстро принимают и быстро отдают тепло. Под золой еще рдеют угли. Дрова березовые — от них можно угореть, как от любви…

Тебя начинает страшить рассвет. Ты куда-то спешишь. Утром ты примешь себя за безумца. Надо сейчас!

— Ольга Николаевна…

Она открывает глаза.

Ты подавляешь отчаяние страха — говоришь глухо, спокойно:

— Будьте моей женой.

Ты всматриваешься в слабо сияющее лицо:

— Вы напуганы? Не согласны?

— Ну что вы! — Ольга Николаевна улыбается непослушными губами, самим движением головы отрицая возможность испуга и несогласия.

Идет утро. В горнице прохладно. Рука Ольги Николаевны поверх спального мешка. Твой взгляд коснулся удлиненной женской ладони, и тонкие пальцы вздрогнули от одного твоего взгляда. Ее ладонь закрылась, как у ребенка от щекотливого прикосновения.

Проходит еще два дня. Деревенская улица не видит вас до самого отъезда.

Вы въехали в Москву за полчаса до рассвета.

Как изба на Истринском водохранилище, она с затаенной радостью отражала экранами фасадов шум вашей машины, свет подфарников, ловила стеклами окон промельк ваших лиц. От высотных прямоугольников зданий веяло устойчивой, нерушимой властностью городской жизни; от невысоких улиц — заманчивостью московских прогулок, встреч, разговоров об общих ваших делах и планах.

С утра было одно лишь «общее дело» — довезти Ольгу Николаевну до Бауманской. Ей почему-то представилось, что там ее ждет целый ворох неприятностей. Она возрождалась для хлопотливых будничных забот. У них была власть над нею, и только утренний блеск ее глаз да припухлые губы делали ее лицо не будничным.

— Вот никак не удается привезти вас прямо домой, к родному порогу.

Заметила она или нет ревнивые нотки твоей фразы — но глянула на тебя с быстрой улыбкой.

— Как это, правда, у нас получается? Ездила с вами — и не раз… Ах, да. Я то в магазин заскочу, то в аптеку, а вас отсылала.

«С вами», «вас»… — в ее устах это звучало теперь как особая, интимная нежность, перед которой грубоваты слова «тебе», «с тобой». Ты почувствовал, как обе ее ладони охватили твою руку.

— Скоро, скоро… — только и сказала Ольга Николаевна…

На Бауманской — перед самым зеленым особнячком — перебегали дорогу две женщины, одна из них держала за руку девочку. Ты резко затормозил.

— Все. Сейчас я выйду, — странно ослабшим голосом произнесла Ольга Николаевна и продолжала сидеть. Ты обернулся к ней, и тебя поразили ее крепко закрытые глаза, неподвижное лицо.

— Ольга!..

— Я так и знала, — прошептала она. — Знала, что трушу! Теперь вы увидите, что и я кое-что утаивала… Окликните ту женщину с девочкой. Видите, они остановились, глядят. Узнаете?.. Как мне плохо!..

Ты подался вперед, глядя сквозь стекло, до боли налегая грудью на руль. Одна женщина была незнакома, а другая… «Откуда? — завертелась в голове бессмыслица. — Почему? Кто это? А девочка? Неужели?!»

Ольга Николаевна уже пришла в себя, крепкой рукой открыла дверцу и вышла из машины.

Мучнистые обвислые щеки дрогнули — Татьяна Федоровна улыбнулась, приподнявшись на локте навстречу Ольге Николаевне.

— Хорошие новости, дочь моя, — тотчас объявила она. — Не хотела хвастать по телефону.

— Какие же хорошие, мама? Опять слегла!

— А вот какие: представь себе, нашу с тобой монографию выдвигают на Государственную премию. Тут издательство просило прислать кучу разных материалов. Я все сделала за два дня… Да ты послушай!

— Постой, я вымою руки и прокипячу шприц.

— Вот дочку воспитала: вместо «здравствуй» — пожалте, матушка, инъекцию!

Дочь больше не слушала ее — плескалась в ванной, хлопотала на кухне, вынимала из аптечки флаконы. Татьяна Федоровна ворочалась в постели, сердилась, скучая, пока дочь не появилась со шприцем. Не терпелось высказаться до конца.

— Теперь мне представляется, Оля, что ты права. Не гоняешься за славой, как гончая за лисицей. Она так петляет, что за ней бегать — целая наука нужна, специальность, профессия. Не всем дано быть специалистами в разных областях. Ты у меня узкий специалист… Прекрасно. Колешь ты хорошо… К таким узким специалистам она должна приходить сама. И в этом отношении она похожа на афоризм Пушкина о женщине. Чем меньше славу мы любим, тем легче ей нравимся. Я знаю, что на конкурсе мы не пройдем. Девяносто девять процентов против: получить было бы слишком справедливо. Но знак хороший. Сама гонится. Знамение…

— …Что, давно болят?

— Вчера с вечера. Спать не могла. Будто во льду лежала, пальцы на ногах скрючило… У, как противно быть старой!

— Я тебя считаю молоденькой. И подниму в два счета, — энергично пообещала дочь. Тоска при взгляде на ноги матери от этого не слабела.

После четырех дней, проведенных с Олегом Николаевичем на Истринском водохранилище, Ольга Николаевна обнаруживала в своих чувствах к матери что-то щемящее и забытое, убивающее недавнюю безмятежность общения. Им словно предстояла тяжелая разлука: дочь куда-то надолго уезжала с Олегом Николаевичем, а мать оставалась одна и еще не знала об этом. Нет, было еще страшнее. Как будто с Ольги Николаевны, с ее возраста, начиналась эпоха, когда некоторые счастливцы при удаче могли стать бессмертными, вечно здоровыми, а мать не попадала в этот разряд. Какими глазами смотреть бессмертным людям на своих стареющих близких, которым предстоит болеть и умирать? Как вести обыденные разговоры?

— Итак, поднимешь в два счета? — устало повторила мать. — Дай мне лучше, мадам, посмотреть сегодняшнюю почту. — И дочь с преувеличенной поспешностью принесла ей газеты, журналы и письмо с типографским изображением китобазы на конверте. Сразу было видно, что от брата: флотилия имела свою типографию.

Да, письмо было от Виктора Петровича.

— О, племянничек объявился! — сказала мать. — Давно он нам не писал. Сейчас опять будет распространяться о своих китах и пингвинах, о тоннах жира и цитировать великих мореплавателей. Будет думать, что мы ему завидуем. Бесспорно, я за всю свою жизнь не попадала ни в один шторм и могу пожалеть об этом, как о пропущенном ощущении. Как о непережитых чувствах. Как о тропических островах, которые существуют на той же планете, на которой я в гостях, — а вот не видела их. Не увижу. И все-таки Витеньке невдомек, что мы теперь тоже можем кое-чем похвастать. Не заносись, великий истребитель бедных млекопитающих!