Евгений Кондратьев - Москвичка

Она вышла из Уланского переулка, снова спустилась в подземный переход и опять позвонила Медведеву.

Олега Николаевича не было дома. Она отошла от автомата и крепко ударила рукой по стене.

Боль была слабой. Хотелось, чтоб было больнее. Теперь Ольга Николаевна знала наперед все — знала, что сейчас поедет до Кропоткинской и окажется в Чистом переулке. Знала, что, не рассуждая, как на глубину — вброд, шагнет во двор того дома. У нее уже не было сомнения, что там возле сада стоит «Москвич» Медведева, поблескивая черными стеклами…

Она все это ясно видела — такие «озарения» у нее бывали в жизни.

…Медведев не произнес ни слова. Мария несколько раз оглянулась на него, держа девочку за руку, поздоровалась с Ольгой Николаевной, познакомила с другой женщиной — и все скрылись в зеленом особнячке.

Он успел расслышать:

— Это повар, как я обещала. С ВДНХ… А у Любы заболел учитель физкультуры, ей позже в школу. Она захотела вас увидеть…

Мария! Конечно же это она. Конечно, изменилась. И все же… Неужели правда была та девушка, ловившая град возле Политехнического музея, исколовшая руки о хвоинки на Клязьме? Эта женщина, отвергшая его, а затем писавшая письма, — неужели она родила от него дочь?..

Медведев не заметил, как вынул из внутреннего кармана бумажник. Одно отделение его было набито по флотской привычке фотокарточками. Вот фото мальчишки, каким ты был в десять или одиннадцать лет. Вот он, такой же, как у девочки, выпуклый лоб, вот выпяченные губы… Ты видел сейчас Любу…

Будто кто-то давил сзади — заныли шрамы. Кузов машины вздрагивал от работы мотора, нетерпеливо требовал действия, но Олег Николаевич оставался неподвижен и сжат, напряжен каждым мускулом. В голове с одуряющей ясностью мелькали картины плавания и полетов, конверты с письмами Любы и ее сочинениями, скупые, осторожные строки Марии и ответная осторожная мысль в какую-то из антарктических ночей: «Навестить бы их в Москве…» На миг представилась недавняя бревенчатая изба Веткиных и в ней плечо Ольги Николаевны с бегущими бликами огня — и почему-то входит дочь Люба. Она говорит: «Папа, ты здесь?» И он отвечает… Что он отвечает?

Теперь, когда между ним, Марией и дочерью оставалась преграда одной лишь кирпичной стены, он тупо глядел в какую-то точку на ветровом стекле. Он не видел и не слышал, что к нему кто-то подходит.

Лицо Марии возникло перед машиной. Сквозь дымку, блестки стекла оно было совсем юным — и прежде чем что-то сделать, что-то сказать, Олег Николаевич удивился, как хорошо и любовно помнит ее светлые глаза, гладкие щеки, блещущие, наверно, горячие от волнения, ненакрашенные губы. Десять, нет одиннадцать лет назад был еще и удивительный ореол волос — теперь ее голову по-монашески туго стягивал черный платок с красными розами.

Олег Николаевич зачем-то тяжело скользнул по сиденью, щелкнул кнопками своих крепящих аппаратов. Оп не просто открыл дверцу — он тяжело вылез из «Москвича», морщась и словно страдая. А когда выпрямился, то сказал без улыбки, угрюмо и через силу:

— Здравствуй… те. Здравствуй. Вот я какой стал, Мария.

Он не понял ее взгляда. Она смотрела на него как будто очень сердитыми и сухими глазами. Неясная решимость исходила от всей ее близко стоящей фигуры. Но заговорила она певуче и мягко, только проглотив первые слова:

— …живой? Наяву? Вы — Олег? Я не ошибаюсь? Медведев?.. Можно до вас дотронуться, чтобы убедиться, что ты… и живой?

Ее пальцы сняли несуществующую пушинку с его рукава.

— Да, да, Олег Медведев! Вижу… Как я не почувствовала, что ты в Москве, что ты… Ой, мне надо бежать. Меня ждет Ольга Николаевна… — И она голосом деловито-спешащей женщины заговорила о бывшей своей работе, о новых планах.

Мария с каждой следующей фразой все отступала в сторону зеленого особнячка, и тогда Медведев, опираясь на палку, повел и довел ее до подъезда.

— …Постой! Зачем обо всем этом? — вдруг перебил он Марию у самой двери. Голос его охрип. — Это потом, потом. Это важное, но сейчас лишнее. И о себе я — потом, после. Вы… ты мне про Любу скажи… Ты думаешь, мне можно ее увидеть? Ты… Ты ничего не имеешь против? А Люба? Как она ко мне, к такому, отнесется? Только вот что — скажи, что я товарищ ее отца… — Тут Олег Николаевич сбился, беззвучно глотнул воздух и смолк.

Мария его выручила:

— Ей в школу — она в английской спецшколе — через два часа. Ты можешь с ней погулять, она любит знакомиться. Потом посадишь на трамвай. Ей близко. Захочешь узнать наш телефон — она скажет… Подожди, я ее пришлю.

Через четверть часа в ближайшем окне особнячка колыхнулась занавеска, и вслед за тем из дверей вышла Люба — одна, без матери. Девочка небрежно помахивала портфелем и покачивала плечами. Ветер, хлынув к подъезду, быстро потеребил ее прямые волосы, прижатые беретом, полы голубой непромокаемой курточки, матерчатый мешок для школьной обуви — потеребил и отстал. Быстрый взгляд Олега Николаевича все поймал. Он ловил каждую мелочь. На ногах у девочки он увидел белые сапожки, купленные им еще в прошлогоднем рейсе. Размера он, видно, не угадал. Теперь они были впору. Одного взгляда на них было достаточно, чтобы почувствовать себя неловко.

Но трудней всего было не опускать глаз и созерцать хотя и медленное, раздумчивое, а все же свободное, ничем не скованное приближение десятилетнего создания, вполне сознающего свое отдельное от Олега Николаевича существование в этом мире.

Девочка подошла, подняла голову и ясным голосом плавно произнесла первые слова:

— Мне мама сказала, что я могу с вами познакомиться. Что вы мне расскажете о… — Тут она как будто что-то забыла, и ее детски открытые глаза сощурились, пряча внезапный блеск. Девочка выпрямила голову, посмотрела чуть исподлобья и поздоровалась.

— Гхм, — сказал Олег Николаевич. — Я тебе расскажу обо всем, о чем хочешь. Ты уже знаешь, что я имею отношение к китобоям? Зови меня дядя… дядя Олег… тоже Олег… Пока есть время, давай где-нибудь посидим, потолкуем. Потом я тебя отвезу в школу.

— Меня отвозить не надо: я сама, — без первоначальной легкости, с заметным напряжением ответила девочка.

Они зашли в ближайший двор и сели на скамейку. Девочка швырнула свою ношу под ноги, на сыроватую землю, и этот школьный жест напомнил Олегу Николаевичу те времена, когда сам он пинал портфель ногами или дрался им на улице.

И он тотчас сказал:

— Когда-то я таких девочек, как ты, дергал за косы.

— А у нас такие взрослые, как вы, преподают. И мы им даем прозвища: «Цифирь», «Гром победы раздавайся»…

— Во! Ты умеешь отвечать, оказывается! Фехтовальщица!

— А я записывалась в кружок по фехтованию. Но у меня замедленная реакция…