Евгений Кондратьев - Москвичка

— Это да! Двигаешься, как перезимовавшая муха. Только на слова быстра.

Любе явно не понравилась «муха», и все же она засмеялась.

— Так о чем ты собиралась расспрашивать?

— Ни о чем, — быстро ответила девочка.

Олег Николаевич вскоре понял, что у нее был даже некий план. Но этот план изменился. И теперь, хотя у девочки была видна жажда говорить с ним, она пропускала мимо ушей слова «флотилия», «океан» и возвращала беседу к городской повседневности, к шуткам. Удивительно, как легко ей это удавалось — не то что Медведеву!

Он сидел, слушал, отвечал, ощущая необычайную наполненность своей жизни в эти минуты и, как сквозь ту, истринскую линзу, видя огромность девочки. Она была дитя из страны великанов. В какой-то момент он стал озираться вокруг, обнаружил большую песочницу, больших малышей, огромные голые тополя во дворе, дородных бабушек на скамейках, какого-то высоченного, с белыми висками пенсионера, а далее — исполинский жилой дом в пять этажей, молодую рослую мать с такой обширной коляской возле подъезда, словно у нее была тройня, — и представил, что, наверно, никому не странно видеть, как он сидит и разговаривает с ребенком. Нормальный семейный человек.

Он так обрадовался единению со всеми окружающими, со всеми, кому понятна радость продолжения своей жизни в других, что даже запел:

Люба часто заморгала, не сводя с него глаз. Лицо ее покраснело. Олегу Николаевичу показалось, что он ее чем-то внезапно огорчил, затронул. Он устыдился своего пения. На все его расспросы, однако, она отвечала простым энергичным, убедительным отрицанием, потом шуткой, и наконец оба так развеселились, расшалились, что стали сталкивать друг друга со скамейки.

Здесь он заметил, что она оберегает его ноги, спину и толкает только в плечо.

В машине Люба посерьезнела, как женщина, которая старалась понравиться, преуспела, а теперь должна была подумать о завтрашнем дне. Она спрашивала: «Когда вы нам позвоните?» Она предлагала: «Вы могли бы прийти вечером к нам? Тогда бы я узнала от вас, что хотела… Хотя уже знаю».

— А что ты знаешь? Скажи.

— Сейчас сказать? — Она крутила головой. — Ни за что на свете!

Только теперь он обратил внимание, что девочка ни разу не произнесла слов «дядя Олег». Думая о чем-то, она сосредоточенно мяла в руке ком пластилина. Пластилином и камешками у нее были набиты оба кармана куртки. Девочка, как птица, свивала гнездо в его инвалидном «Москвиче», наполняя тесное пространство миром ребенка. Ее голос одушевлял металл, стекло, движение поршней, делал машину живым, дышащим, верным существом. Олег Николаевич даже похлопал ладонью по баранке руля. Он чувствовал особое расположение к машине за то, что в нее залетела дочь.

Так они доехали до школы — типового здания, сложенного из белого кирпича, огражденного высоким забором. «Москвич» осторожно вкатился во двор и замер недалеко от парадного входа. Люба неумело открыла дверцу, важно приняла от Олега Николаевича свои вещи, и он пожал ее обмякшую руку.

— Ой, как не хо-чет-ся идти! — протянула девочка. — Жалко, машина новая, не сломалась, довезла.

Она покрутила портфель вокруг себя, попятилась к ступенькам входа. Споткнувшись о первую ступеньку, громко спросила:

— Хотите, я задам вам вопрос?

— Конечно, задавай.

— Вы кто?

— Я…

— Не отвечайте! — сердито крикнула девочка. — Если вы тот, кто я думаю… — Она не договорила и взбежала по ступенькам. Там, стоя наверху, Люба обернулась, и Олег Николаевич увидел ее темные глаза.

— Я знаю, кто вы! — крикнула она в каком-то отчаянии. — У мамы есть ваш молодой портрет!

Наклонив голову, закусив губу, девочка распахнула дверь, напрягая свое сильное тельце, и исчезла в парадном.

Олег Николаевич не сразу выбрался из машины, выпрямил налитую свинцом и тоской спину. Попробовал сделать шаг — и сел на подножку. Забыл, оказывается, закрепить свои аппараты. Когда же вошел в вестибюль школы — уже звенел в коридорах звонок, оповещая о конце перемены. Через минуту сделалось пусто, тихо, не у кого было спросить. Где ее класс? И какой?

Школа без лифта, лестница в пять этажей… Это ему было не под силу.

…Он не застал Ольгу Николаевну на Бауманской. Сказали: уехала к больной матери. До самого вечера Медведев просидел возле телефона в комнате Беспалова, изредка набирая номер и слушая гудки отбоя. Оставалось позвонить на Бауманскую. Теперь ему ответили, что Ольга Николаевна больше не приходила и вообще сегодня не появится.

Домашний ее телефон был отключен по-прежнему. Медведев не ждал сегодняшней встречи. Но ему нужен был голос.

Он был голоден — весь день без еды, и, может быть, от голода его что-то начинало пугать и злить. «Голодный инвалид — что может быть хуже?» — подумал он о себе. Ему стоило большого труда пересилить оцепенение, встать, сварить яйца, вскипятить чай.

Глядя на горбушку черствого хлеба, взятую из хлебницы, он вспоминал чистый, ничем не накрытый стол в избе Веткиных, горячую дымящуюся картошку, кружки с молоком и оладьи, состряпанные Ольгой Николаевной. Только теперь он обнаружил исчезновение той увеличительной линзы, которая еще сегодня, казалось, была в него вставлена вместо лица и груди, делая все окружающее огромным, как в детстве. В комнате Беспалова, ставшей вдруг тесной и узкой, вещи были сжаты даже сильней, чем до обычных, обыденных размеров, уплощены и покрыты, как пылью, серым налетом.

Сидя в одиночестве за столом, он представил появление рядом с ним Любы, услышал ее голос: «Жалко, машина новая, не сломалась, довезла» — и понял, что больше не может видеть эти стены, что нужно двигаться, вести машину, видеть мелькание улиц. Он уже предчувствовал, что, покружив по улицам, обязательно выедет на Кропоткинскую… Думать об этом было отрадно и тревожно. Он предвидел поступки, значение которых еще не мог осмыслить.

Длина нашей парты — 1 м 18 см. Ее ширина — 49 см. Скамейка окрашена в желтый цвет. Обивка парты — коричневая. Парта уже довольно старая. Когда на ней ерзают, она скрипит. Сама она покрыта лаком. Парта предназначена для двух человек. Около пола есть ящики для портфелей.

Наша старушка парта блестит как хорошо начищенный сапог. Клякса там, клякса здесь, все это потом легко отмыть. В одних местах парта полосата, как тигр, в других очень напоминает своим рисунком морду диковинного зверя. В одном местечке — настоящий аквариум: чисто-желтый квадрат, а в нем как будто плавают овальные, с маленькими хвостами рыбки.

Когда поерзаешь немного, парта протяжно, жалобно скрипит, как будто жалуется на свою судьбу: