Татьяна Тэсс - Хранитель времени

Профессор подошел к столу, и сестра вся насторожилась, вытянулась и словно стала выше ростом. Она следила за каждым его движением, давно приучившись без слов понимать их. Он чуть повернул голову, и сестра подала скальпель.

На помосте, расположенном амфитеатром вокруг стола, стояли студенты. Прямое, резкое, лишенное теней сиянье сильных ламп освещало стол. Больная спала глубоким сном. Она была укрыта простыней, оставалась обнаженной только маленькая детская искривленная нога. Кожа на ноге была от йода ярко-оранжевой и пористой, как апельсиновая корка.

Профессор сделал скальпелем мягкое, плавное движение, и слой ткани расступился. Сестра тихонько вздохнула. Двадцать лет она работала рядом с ним и все же всегда испытывала восхищение, глядя, как он оперирует. «Только он один так владеет скальпелем! — подумала она с благоговением. — Как скрипач смычком, честное слово! Ни нажима, ни малейшего усилия, какая артистическая плавность!»

Вдоль разреза пульсировали мелкие фонтанчики крови. Кожедуб, не глядя, протянул руку, сестра подала зажим. Студенты, стоя на своем помосте, вытягивали шеи, как цыплята. По марлевой салфетке густо и быстро поползла влажная краснота. Сестра подала кровоостанавливающие зажимы. Пропитанная кровью салфетка тяжело упала в таз. Профессор чуть повернул голову, сестра снова подала скальпель.

Слои ткани расступались один за другим. Наконец вся ткань раскрылась, как футляр. Обнажилась бедренная кость, могучий ствол. Кость окружало бескровное поле, все кровоточащие сосуды были зажаты. Кожедуб протянул руку, и сестра подала долото-нож. Наступила самая ответственная минута.

Сейчас хирург рассекал кость. Он рассекал ее быстрыми и точными ударами наискось, во всю толщу, на три сегмента. Никто и никогда до Кожедуба не делал подобной операции. Сестра с гордостью подумала о том, что она, именно она помогала ему, когда он делал эту операцию первый раз в жизни много лет назад.

Студенты подались вперед, и Кожедуб чуть отодвинулся, чтобы они видели все операционное поле. Руки его двигались неторопливо и спокойно, лоб был сух и гладок. Профессор оперировал без очков, зоркие темные его глаза блестели.

Теперь он закрывал рану. Ассистенты помогали ему. Кожедуб работал молча, марлевая маска тихонько шевелилась от его дыхания. Сестра знала все, что будет происходить дальше. Сейчас он просверлит нижний конец кости стальной спицей. Потом к спице подвесят груз. Этот груз постепенно растянет сегменты распиленной кости. Нога девочки выпрямится, удлинится. Походка станет естественной и обычной. Постепенно все забудется — горечь увечья, боль, страх перед операцией…

Раздался жужжащий звук: это спица, с силой вращаемая мотором, пронизывала кость. За три секунды она прошла толстую кость насквозь. Лоб хирурга слегка порозовел.

«Зачем он оперирует сегодня? — подумала сестра с огорчением. — Не жалеет себя, никогда о себе не думает, никогда…»

Профессор протянул руку, сестра подала пинцет. Рука, сделав раздраженное движение, осталась висеть в воздухе. Сестра подняла глаза и густо покраснела: ему был нужен не пинцет, а палочка с йодом, — она ошиблась.

Она посмотрела на часы — прошло около часа с начала операции.

— Все! — наконец сказал Кожедуб негромко и медленными грузными шагами пошел к дверям.

Черненькая студентка, стоящая на помосте в первом ряду, глубоко и прерывисто вздохнула.

Прямо из операционной профессор прошел вниз, в вестибюль. Он сказал матери девочки, что операция прошла хорошо. Затем, войдя к себе в кабинет, тяжело опустился в кресло.

Знакомое чувство усталости, душевной мягкости, покоя и тепла, которое он всегда испытывал после хорошо прошедшей операции, охватило его.

Кожедуб отдыхал. Неожиданно перед ним всплыло лицо учительницы, с которой он только что разговаривал. Никогда, пожалуй, он не видел на человеческом лице более сильного и глубокого выражения счастья.

Полулежа в кресле, Кожедуб закрыл глаза.

Мысли были приятны, легки, мягкое кресло было удобно, но чувство усталости не проходило. Он устал после операции, устал больше, чем следовало. На лбу выступила испарина, он аккуратно вытер ее белоснежным платком.

Дверь открылась, вошел Морозов.

Он вошел, как всегда, немножко сутулясь, словно стеснялся своего высокого роста. Рукава халата были засучены выше локтя, открывая длинные мускулистые руки. Морозов хмурился и глядел в сторону. Он был явно недоволен.

— Понимаешь, Алеша… — сказал Кожедуб, виновато покашливая. — Уговорила меня Груздева сделать операцию. Я ей объяснял, втолковывал… Куда там! Фантастическое упорство у этих матерей. Пришлось согласиться.

— Оперировать на другой день после сердечного припадка, — сказал Морозов, — это варварство по отношению к себе, если хотите знать! И мы тоже хороши! Надо было силком уложить вас в постель.

— Прекрати эти разговоры, пожалуйста! — сказал Кожедуб, стараясь придать своему голосу строгость. — Опекуны нашлись, понимаете! Сам разберусь, как мне надо поступать.

Морозов, продолжая хмуриться, сел и вытянул длинные ноги. Наступило молчание.

— В час твоя операция? — спросил Кожедуб, подчеркнув слово «твоя». Он знал, что это будет приятно Морозову. — Если не возражаешь, я хотел бы присутствовать.

— Прошу! — сказал Морозов и покраснел.

— Такую операцию стоит показать врачам, приехавшим к нам на курсы. Я, пожалуй, приведу их с собой, — сказал Кожедуб, обдумывая. — Случай редкий, интереснейший!

Морозов посмотрел на часы и встал. Кожедуб покосился на него, но Морозов уже не заметил взгляда. Профессор ощутил идущий от него сухой и нервный ток того особого волнения, которое столько раз в жизни испытывал сам.

— Ну, в час добрый, Алеша! — сказал Кожедуб серьезно.

Когда профессор вместе с приезжими врачами вошел в операционную, Морозов уже стоял у стола. Он повернул к ним голову, что-то сказал и тотчас же забыл о них. Он был поглощен операцией. Перед силой и глубиной этого душевного напряжения померкло все, что еще недавно казалось таким важным: самолюбие, стеснение от присутствия профессора… И опять Кожедуб понял это состояние, которое так часто испытывал сам.

Еще недавно в этой комнате делал операцию он, Кожедуб. Прочная, неразрывная связь соединила его теперь с девочкой, которой он стремился вернуть здоровье. С той минуты, когда он вмешивался как хирург в судьбу человека, он чувствовал себя ответственным не только за благополучный исход операции. Он хотел знать, как будет жить этот человек дальше, как он будет трудиться и радоваться, отдыхать и думать. Он отвечал перед самим собой и перед наукой за работоспособность этого человека, за его счастье, за полноту и радость его дальнейшей жизни. И, вспоминая девочку, которую он только что оперировал, он твердо знал, что с этой минуты связан с нею душою навсегда.