Татьяна Тэсс - Хранитель времени

Кожедуб садился, и начинались разговоры о науке, бесконечные увлекательные споры…

Так шел день за днем, и Кожедубу все казалось, что самое главное еще впереди; в голове его теснились новые замыслы; он ощущал, что только сейчас к нему пришла настоящая зрелость, радовался ей, радовался тому острому внутреннему зрению ученого, которое по-новому открывалось в нем.

И вот сейчас вчерашний припадок грозно вторгся во все его планы, намерения, замыслы. Подумав о смерти, он ощутил ее как несправедливую помеху, как жестокую силу, встающую на его пути.

Он заставлял себя забыть о сердечном припадке. «Ерунда, случайное явление!» — говорил он себе с некоторым раздражением. Но все же он был врачом и прекрасно понимал, что это совсем не ерунда. Ему было далеко за шестьдесят, и он знал, что такой припадок — это только начало, «первый звонок», за которым может последовать многое другое, о чем ему не хотелось думать.

Первые годы своей врачебной работы Кожедуб был обычным хирургом. Он занимался хирургией с увлечением, его привлекали радикальность и точность оперативного вмешательства; он считал хирургию самой могучей и самой бесспорной областью медицины.

Но постепенно он начинал испытывать неудовлетворенность.

Он видел, что слишком часто операции сопутствует увечье. Для того чтобы спасти человеку жизнь, приходилось идти на жертву: удалять орган или его часть. Хирург сохранял человеку жизнь и вместе с тем делал эту жизнь неполноценной. Кожедуб иначе представлял себе долг хирурга. Хирург должен уметь вернуть оперированному органу его нормальную функцию. Хирург должен не просто возвращать человека к жизни: он должен возвращать человеку жизнь со всеми ее радостями. Увечащей хирургии должна сопутствовать ее старшая сестра — хирургия восстановительная.

Кожедуб продумывал восстановительные операции. С проницательностью ученого и скрупулезностью ювелира он разрабатывал тончайшие хирургические вмешательства. Он делал восстановительные операции на сердце и легких, на пищеводе и нервах. Он удлинял и исправлял конечности; он пересаживал одну вену в другую, бесстрашно разрезая самый крупный сосуд человека, несущий всю венозную кровь к сердцу. Как скульптор, он мог сделать человеку взамен изуродованного уха новое, бережно повторяя каждую извилину, каждую линию ушной раковины.

Он добился того, что при саркоме на середине ноги сохранял человеку конечность.

Это была одна из самых блестящих его операций. Он выпиливал пораженную часть, оставляя неприкосновенными сосуды и нервы. Пульсирующие сосуды повисали между двумя частями ноги, соединяя их, как животворный мост. Кожедуб укладывал пучок сосудов и нервов зигзагом и потом сшивал кость с костью, мышцу с мышцей, кожу с кожей. Нога после операции становилась короче. Тогда Кожедуб делал следующую операцию и удлинял ее.

Он бросался в бой против самых страшных болезней, отвоевывая захваченные ими участки. Больные называли Кожедуба богом хирургии. Сам же он все еще считал себя учеником.

Сколько планов задумано, сколько замыслов надо осуществить! Государство щедро помогало ученому. Кожедуб расширял клинику. Он работал над вторым томом «Восстановительной хирургии». Шло к концу строительство детского санатория… Разве можно было расстаться со всем этим?

— Некогда мне болеть! — проворчал он и упрямо покачал головой. — Совершенно ненужное занятие…

После ухода учительницы он продолжал стоять посреди комнаты, потирая кончик носа и думая. Он был недоволен собой, потому что изменил заранее принятому решению. Он собирался уйти домой и лечь: как врач, он понимал, что сегодня это необходимо. И вместе с тем в глубине души он был рад, что остался и, стало быть, все пойдет, как обычно, по заведенному порядку.

«В общем, я сейчас не плохо себя чувствую, — подумал он и потянулся. — Совсем не плохо! И не нужно к себе чрезмерно прислушиваться, это даже вредно».

Он хитро подмигнул одним глазом и вышел из комнаты.

Когда профессор показался в дверях, операционная сестра — полная женщина с черными густыми бровями — посмотрела на него с испугом и удивлением, но промолчала. Она знала, что профессор не любит лишних вопросов. Морозов, стоя к нему спиной, мыл руки. Услышав шаги, он вопросительно поглядел через плечо и продолжал тереть руки щеткой.

— Операцию буду делать я, — сказал Кожедуб негромко. — А тебя, Алеша, попрошу ассистировать.

Грузно ступая, Кожедуб подошел к умывальнику. Он начал мыть руки. Он тер их щеткой, сперва одной, потом другой, тер долго и тщательно, глядя перед собою и покачивая головой в такт движениям. Лицо у него было строгое. Он делал это в своей жизни тысячи раз, но это всегда был акт священнодействия.

Операционная сестра бесшумно вышла. Профессор вытер руки сулемой, обмыл их спиртом. Из операционной послышалось короткое, словно удивленное, вскрикивание, потом кто-то заговорил — быстро, невнятно и возбужденно.

— Считай, Аня! — сказал спокойный басок. Профессор подумал: «Наркоз дает Иван Федорович».

— Сейчас, сейчас… — заторопился тоненький возбужденный голос. — Двадцать один, двадцать два… У меня немеют кончики пальцев, почему это? И качает, как на качелях. Двадцать три, двадцать пять… Доктор, вы тут? А мама? Где мама? Пусть мама придет! Доктор, миленький, я куда-то проваливаюсь. Доктор…

— Аня! — позвал спокойный басок. — Анечка!

— Сейчас, сейчас… — слабо забормотала Аня. — Минуточку! — протянула она жалобно и виновато и опять замолчала.

— Аня! — снова окликнул анестезиолог, но ему никто не ответил.

Стоя против Кожедуба, сестра держала наготове стерильные резиновые перчатки, и он, растопырив пальцы, осторожно всунул туда руки. Привстав на цыпочки, сестра подала стерильный халат; профессор, вытянув вперед руки, словно он собирался прыгнуть в воду, продел их в рукава. Сестра завязала рукава у кисти. Сзади хлопотала маленькая санитарка с толстыми щеками; она завязала на широкой спине тесемки халата, закрепила марлевую маску…

Высоко подняв руки, профессор Кожедуб стоял посреди комнаты, огромный и неподвижный, как монумент. Потом он повернулся и двинулся в операционную. Он шел, подняв вверх руки в перчатках, огражденный от окружающего неприкосновенной преградой стерильности, и все расступались, освобождая ему дорогу.

Операционная сестра уже стояла у стола, сосредоточенная и торжественная, словно командир у батареи. Профессор мельком взглянул на нес, и она ответила ему успокаивающим, уверенным взглядом. «Все в порядке, как всегда, — говорил этот взгляд. — Все приготовлено, все на месте, ни о чем не беспокойтесь…»

В эту минуту они были самыми близкими людьми на свете. Их соединяла та предельная душевная близость, какая бывает между хирургом и операционной сестрой во время операции. Она знала, что он доверяет ей целиком, без остатка, доверяет, как матери, как самому родному человеку. Она гордилась этим доверием, гордилась ощущением того, что сейчас между нею и им, великим хирургом, протянута незримая нить, которую ощущают только они.