Иван Сабило - Все дни прощания

— Хватит, — сказал я. — Перестань. С него довольно. Я думаю, теперь вы в расчете, и вам нужно помириться. Пусть процветает справедливость.

— Да пошел он. С таким подонком мириться!

Приятель Макаки отступил на несколько шагов и наблюдал, что происходит. От испуга у него готовы были брызнуть слезы. Он стоял и не знал, дадут и ему заодно или нет.

Мы повернулись и пошли по пляжу. И услыхали голос Макаки:

— Ладно, свиньи, мы это запомним!

Мой новый знакомый погнался было за ним, но тот рванул с такой скоростью, что в мгновение скрылся за холмом. Он вернулся, полизал ссадину на руке, сплюнул и произнес:

— Ничего не понял. Нужно было дать больше. Это ты меня сбил. «Хватит с него». Оказывается, не хватило… Ничего, он тут не в последний раз. Я его теперь не так буду бить: сначала дам под дых, а когда он согнется — в челюсть. Вот так! — Он показал, как будет бить. — Потом позорными пинками погоню через пляж. Такое он запомнит, верно?

— Охота связываться, — сказал я и взглянул на часы — до электрички оставался еще целый час.

— В том-то и дело, что нет. Но я его не трогал, а он подходит ко мне в Дубках со своими и говорит: «Мне твоя рожа не нравится. Я бы повесился, говорит, если бы у меня была такая рожа!..» Представляешь? Это при его-то собственном личике так выражаться?! И тресь меня по щеке. Не обидно?.. Ладно, забыли о нем. Ты есть хочешь? Айда ко мне, приглашаю!

До этого я не хотел, но теперь, когда он предложил поесть, почувствовал, что умираю от голода — сказались купания в Неве и в Разливе.

— Вить, ты пойдешь?

— Не, надо матери показаться, а то вечером никуда не пустит.

И он подобрал зеленые ласты и пошел от нас куда-то влево, где прямо от воды начинались дома.

По дороге мой новый знакомый рассказал, что его родители каждый год снимают здесь дачу. В общем ничего особенного, народу полно, зато место интересное, пляж отличный и озеро знаменитое. А хочешь — Финский залив под боком. Еще он сказал, что раньше у него совершенно не было врагов, ни одного. Он ни с кем не дрался и никогда не скучал. А теперь все изменилось. Началась непонятная жизнь, в которой ни фига не ясно.

Тут не надо бы радоваться его словам, а я радовался. Потому что говорил он все это будто обо мне. И мне становилось легче оттого, что не только я стал трудно жить, но вот и он, совершенно случайный человек, тоже недоволен собственной жизнью и жалуется первому встречному.

Нужно было его успокоить, как-то поддержать, и я сказал:

— Взрослеем, больше понимать стали.

Он не расслышал. Он сказал, что ему уже семнадцатый год, а занят он тем же, чем был занят и в первом классе: школа, уроки, обед, ужин, каникулы, школа… И ничего больше. Фигня, а не жизнь получается. А ему хотелось бы попробовать что-нибудь иное. Вот студенты! Ездят строить, живут без родителей, работают, возвращаются — страшное дело, сколько событий! И денег тоже! Хочешь, покупай мотоцикл, хочешь — катер, хочешь, накупи подарков и завали ими любимую девушку. А у него с утра до вечера — завтрак, пляж, обед, ужин, кино в Сестрорецке. Ну не фигня ли это?

— Фигня, конечно, — сказал я. — Просто им надо продержать нас в детстве.

— В том-то и дело, что не надо. Я уже два года жениться хочу. У меня сердце рвется на части, когда вижу, как по улице девушка идет. Ты за собой это замечал?

— Было, — сказал я. И тут же вспомнил деревню, стог и Ритку Лапину. И даже слова ее мысленно произнес: «Не надо, Митя… Я буду плохо о тебе думать». — Было, — повторил я. — Но это не нужно, это будет мешать, и вообще…

Кажется, мой новый знакомый не ждал ответа. Ему нужно было выговориться самому. И он говорил, говорил об окружающем мире, который устроен совсем не так, как надо. Ему не нравились танцы в Дубках. Не нравился оркестр и оркестранты. Не нравились даже девицы, из-за которых он приходил и которые почему-то вечно выбирали более старших парней, чем он, а на него не обращали внимания, хотя там были совершенные соплячки — на год, а то и на два младше его.

Пока он это говорил, я думал о Грете Горностаевой, о том, что и она предпочла парня, который на целых три года старше меня. Ей с ним интереснее, он ее куда хочешь пригласит, даже в свой университет! А я?.. Ну, в кино, в мороженицу, а куда еще? Да ведь она туда может сходить даже с подружкой, с той же Леной Синицыной. А чтобы как Мишка — этого я пока не могу. И что на них обижаться? Просто их двое, и все.

Я хотел рассказать про Мишку и Грету моему новому знакомому, но он даже голос повысил, чтобы я его не перебил. Он сказал, что завел дневник, но пишутся туда какие-то глупости. Ни слова правды, хотя он считает, что пишет только для себя. Будто кто стоит над ним и прочитывает все, что он ни напишет. И получается в мыслях одно, а как дело доходит до бумаги — совершенно другое. Он даже не знает, что придумать. Может, бросить это к чертовой бабушке и засесть за художественную литературу? Или за философию? А может, удариться в астрономию? Чтобы хоть раз посмотреть оттуда, с высоты галактик, на этот ничтожный шарик по имени Земля и на себя, муравьишку, среди тысяч других двуногих муравьишек? И рассмеяться над их мелочностью и тщетой?

Я никогда не вел дневника, даже с трудом представлял себе, что это такое. Некоторые в нашем классе вели дневники, изредка давали друг другу читать, особенно девчонки. Но я всегда с пренебрежением относился к такой затее, считая, что лучший дневник — наша память.

— Ты художественные книги читаешь? — спрашивал мой новый знакомый. — Лично я нерегулярно, потому что все скука. Понимаешь, мне нужен писатель, чтобы написал обо мне, о том, что я из себя представляю, как мне жить, на что я гожусь, куда мне идти. А Лев Толстой все учит меня, учит, воспитывает, объясняет, рассуждает!.. А мне это не нужно, ты это можешь понять? Он раздражает меня своими нравоучениями, он какой-то женский писатель, вот что мне кажется. Или Маяковский? Ну что он все громыхает, горланит, мечется своими шагами-саженьями? Или даже Есенин? Этот деликатный, но какой-то несчастный: как будто все время пьет и плачет, пьет и плачет. Так и хочется ему сказать: ты не пей, милый, и плакать не будешь, верно? Нет у писателя такого разума, близкого моему, — вот что я хочу сказать. Все они меня, как лебедь, рак да щука, тянут в разные стороны.

— Бедненький, — сказал я. — Тогда читай поваренную книгу, там все в сторону желудка.

— При чем тут желудок? — наконец услышал он меня. — Я ж совсем про другое, про скуку этой жизни.

— Ладно, не обижайся, — сказал я примирительно. — Ты в какой класс пойдешь?

— В последний. А ты?

— В предпоследний.

— Брось ты предпоследний. Пошли сразу в последний.

— Как это в последний, когда я еще в предпоследний не ходил?

— А зачем в него ходить? Ничего интересного. По мне, так вообще нужно каждый год не из класса в класс переходить, а из школы в школу. И чтобы так и называлось: «Первая школа», «Вторая», «Пятая», «Десятая»… А так все одно и то же: классы, коридоры, спортзал, учителя, отличники, дураки. Даже директор каждый год один и тот же. И даже имя у нее каждый год одно и то же — Эрна Германовна, ничего себе имечко! Хоть бы имя поменяла… А нос! Раньше я думал, что самый большой нос в Ленинграде у нашего соседа — шофера такси. А потом, как увидел Эрну Германовну, ахнул! Как у пеликана… Хоть бы нос поменяла… Мам, сын явился. Поесть найдется?