Иван Сабило - Все дни прощания

— Тоже загорать пришел! — крикнула Валечка. Протянула руку, но погладить не решилась, посмотрела на брата.

— Бездомных котов гладить нельзя, — произнес Степан.

— А домных можно?..

Если бы у меня спросили, хочу ли я иметь такую сестру, я бы не задумываясь ответил «хочу»!

Мы стали устраиваться.

Прямо над нами, будто вырубленная в стене, каменная рамка.

«Бастіонъ Трубѣцкой. Одѣтъ камнемъ при императрицѣ Екатеринѣ II 1785 года».

Мы разделись и улеглись. Я закрыл глаза и слушал, о чем разговаривали Валечка и Степка. Их разговор, казалось, дополнял окружающий мир. Слова были осязаемыми — казалось, их можно потрогать… Счастливые слова счастливых людей…

— Там что? — спрашивала Валечка, показывая через Неву на Зимний.

— Эрмитаж.

— Музей?

— Да.

— Я в нем была?

— Тебя оттуда было не увести.

— Почему?

— Ты сказала, что там очень много собак.

— Да, помню, их там правда много. Я собак люблю.

— А я люблю живых. А нарисованных чего любить, какой толк?

— Они красивые…

Я перевернулся на спину, открыл глаза и стал смотреть в небо. Оно было уже не таким раскаленным, как в полдень. Кое-где появились круглые облака. Одно из них было похоже на двугорбого верблюда.

«А солнце? Какое оно?»

Сначала оно было большим. Потом стало уменьшаться, и я заметил, что не такое уж оно большое, а даже совсем маленькое — круглая темно-зеленая точка. И смотреть на эту точку было совсем не больно. Но чем дольше я смотрел, тем страшнее мне становилось. В этом было что-то лишнее, даже запрещенное. Я закрыл глаза и повернулся к солнцу спиной.

Но солнце осталось в закрытых глазах. Оно вошло в глаза и теперь нет-нет да и начинало светиться темно-зеленой точкой.

Я лежал и думал обо всем сразу. Я был виноват, что понадеялся на свои знания и экзамены в техникум пустил на самотек. Но почему я и отец разучились понимать друг друга? Почему раньше все протекало своим чередом, как протекает в природе: ночь сменяется днем, лето — осенью, тепло — холодом. И тут просто живи, что-то помни, а что-то забывай, учись, переучивайся, болей, поправляйся и так далее, до бесконечности, пока с твоего отца и с твоей матери, а уж потом и с тебя самого не посыплются желтые листья… При маме хорошо было, теперь не так…

А сколько и чего должен понимать человек пятнадцати лет? Как понимать?.. Я ходил в Эрмитаж и понимал: это красиво! Ходил в Зоологический музей и понимал: это красиво, но и страшно, когда вдруг под одной крышей соберут столько звериных трупов (на мой вкус, достаточно развесить по стенам музея рисунки и фотографии живых птиц и животных, а не выставлять их самих — мертвых!..). Ходил в школу и понимал: тут надо знать, тут тебя ждут с твоими знаниями. И не вздумай чего-либо не знать из того, что определено школьной программой, да еще для «данного» класса — это непрестижно, это осуждаемо, понукаемо и даже наказуемо. И это, наверное, правильно, потому что не в словах «не знаю», а в словах «хочу знать» нужно искать причину всех открытий, всего могущества человеческого ума… Почему отец топчется на месте со своей диссертацией? Не стеснялся же он говорить о себе: «У меня математический ум!» Значит, уверен в своих знаниях?.. Но прав ли я в своем, именно таком понимании отца? Может быть, нужно понимать только то, что он мой отец, что он кормит, одевает, учит; то есть не только дал жизнь, но и старательно поддерживает ее, чтобы она не угасла? Да, в таком понимании больше благодарности и уважения… И если что-либо и требовать, то не от него, а от себя, от себя! Проблемы-то у нас схожие: у него — с диссертацией, у меня — с техникумом… Не поступил, но это еще не значит, что я дармоед!..

Степка приблизил ко мне свое веснушчатое лицо, поморгал белесыми ресницами:

— Переживаешь? Я тебе верно говорю: давай в училище поступим, туда без экзаменов принимают.

«Хорошенькое дело, отец почти что доктор наук, а сын — пэтэушник!» — подумал я.

— Нет, Степа, не знаю. Ничего не знаю. Дома как-то…

— Живи у нас.

У меня даже сердце кольнуло — я представил, как весело и по-доброму жили бы мы у Степки. У них каждый день в радость. Будто другое солнце светит… Но я ждал Веру. Я не мог бы ее ждать нигде, кроме собственного дома. И Степке объяснил:

— У вас нельзя. Отец сразу явится.

Степка кивнул, соглашаясь.

Я повернул голову и увидел невдалеке девушку в голубом купальнике. А волосы у нее были такие светлые, что под солнцем казались серебристыми. Они падали на плечо и чуть-чуть вздрагивали — девушка смеялась. Она сидела, подставив к солнцу лицо, а руки расставила широко, и они тоже немного дрожали от смеха. Казалось, она была мне знакома. Я напрягал память, чтобы вспомнить, где я мог видеть ее. Не вспомнил. Потом началось совсем непонятное: в ее лице я обнаруживал черты Греты Горностаевой, Риты Лапиной и даже Веры…

И тут я увидел отца. Он сидел так же, как она, и у него от смеха тоже вздрагивали руки.

Я встал, хотел подойти к нему, но вдруг остановился. Впервые в жизни я почувствовал, что не могу подойти к своему отцу.

Наверное, долго я не сводил с них глаз, пока они сидели рядом, в одинаковой позе, почти прикасаясь друг к другу. Было ясно, что они вместе. Но я надеялся: встретились нечаянно, как старые знакомые, и расположились рядом. Может, работают вместе?..

Девушка подняла руку и стала сыпать отцу на спину песок. Она сыпала и смеялась, а отец смотрел то на ее руку, сыпавшую песок, то в ее глаза, и что-то говорил, и губы его шевелились, как при рапидной съемке, медленно и вяло.

Я поискал глазами Валечку и Степку. Взявшись за руки, они с трудом пробирались от реки сквозь лежавших и сидевших людей. Я пошел навстречу и предложил Степке перебраться куда-нибудь в другое место.

— Что случилось?

— Ничего, — буркнул я, чтобы прервать дальнейшие расспросы. Мы собрали вещи и поплелись дальше.

— Вы полежите, а я выкупаюсь, — сказал я и пошел к воде.

[вырван лист: стр. 35-36]

вушками в голубых купальниках, когда Вера в больнице, а сын повис между небом и землей?

Я разыскал Степку и сказал, что ухожу. И стал одеваться. А чтобы уход мой выглядел естественным, замычал песню, даже не песню, а так, глупость, — лишь бы не молчать. Я был виноват перед Степкой. Именно с ним нужно было поговорить о том, что я сейчас увидел. Но именно ему я не мог этого сказать — было неловко за себя, за отца. Не хотелось, чтобы Степка знал плохое о моем отце.

— Темнило ты, — сказал Степка. — Что случилось?

— Ничего… С чего ты взял?

— Вместе пришли, вместе и уйдем, — начал он подгребать одежду.

— Ну не уходите, — стала просить Валечка. — Только пришли, я еще ничего не успела!

— Оставайтесь. Я пойду один. Когда-нибудь расскажу.

Я пожал ему руку, подмигнул Валечке, закопавшейся в песок, и пошел вдоль стены. Можно было выйти на другую сторону пляжа, к Кировскому мосту, и не проходить мимо отца. Но я специально пошел здесь, чтобы еще раз удостовериться, что это он.