Иван Сабило - Все дни прощания

Я чуть не ошалел от этого выверта. И эта неожиданность начисто лишила меня способности управлять собой. Я как дурак стоял в вагоне, смотрел на пассажиров и, не видя их, боялся пошевелиться, боялся повернуть голову и взглянуть на Спартака. Я окаменел. Я хотел быть незаметным, раствориться, не существовать.

Это мое отупение так сильно завладело мной, что я шел впереди Спартака по вагону и мне в руку пассажиры вкладывали бумажки и мелочь, а он предлагал им свой адрес. Но никто не брал, все отказывались, и мы шли дальше.

Наконец вагон кончился. Мы вышли на платформу. Спартак шепнул — молодец! — и подтолкнул к следующему.

— Нет! — крикнул я. — Не хочу… Что ты из меня попрошайку делаешь?

— Дай сюда деньги, — сказал он. — Три… четыре… пять. И мелочи — рубль… два… три… четыре. Ого! Девять тридцать! Сколько тут вагонов? Да если в каждом по столько, ты представляешь, сколько это?!

— Мне такие деньги не нужны.

— А какие тебе нужны? Родители тебя кормят и одевают за счет других денег? Я же предлагаю им свой адрес. Разве мы виноваты, что никто не берет?

— Все равно не хочу.

— Твое дело, нудный ты человек. Ты мешаешь народу быть добрым. Народ перестанет быть щедрым, если все вокруг станут богатыми… Держи свои деньги.

— Не надо мне.

— Надо! — рявкнул он. — Забирай. Иди пожри чего-нибудь, а то ноги протянешь прямо тут, на вокзале.

Он сунул их мне в карман и хлопнул по спине.

— Все. Больше я тебе ничем не помогу. А потому прощай!

Я ненавидел его. Но я не хотел, чтобы он уходил. Я представил длинную ночь, одиночество, скитания по вокзалам и улицам города и с надеждой спросил:

— Ты не торопишься?

Он усмехнулся. Долго смотрел на меня, щуря глаза, — он понимал, что со мною происходит.

— Взыграло, да? Страшно оставаться одному? Ничего, страдания очищают человека. Ты это переживешь. Ты не старик, у тебя есть будущее.

— Оно у всех есть, — сказал я. — Но самое лучшее будущее — это настоящее, какое бы оно ни было. Хочешь, пойдем в буфет, — улыбнулся я и тронул его за рукав.

Он сидел, уставившись на дверь, откуда изредка выходили мужчины и женщины, и, казалось, не слышал моих слов. На него будто нашел столбняк.

— Спартак, очнись.

— Буфет — это хорошо, — сказал он, не отводя глаз от двери. — Это прекрасно — буфет! Но, кажется, я не пойду с тобой в буфет. Некогда… Слушай, а что, если поехать к Лике? Авось застану? Ее надо застать, надо поговорить, как ты считаешь? Ведь она ничего плохого мне не сделала?!

Он произносил эти слова осторожно, как бы щупал ногами тонкий лед. Но в голосе было уже что-то новое: и насмешливое, и в то же время теплое, живое.

— И не сделает, — ответил я.

— Надо, — повторил он. — Сама она не придет, не такой характер. Прийти ей самой — значит сломаться. А зачем ее ломать, правильно? Пусть останется такой, как есть… Может, именно такая мне и нужна?

— Нужна, — сказал я.

— Так что? Едем?

Я кивнул не раздумывая, я уже боялся, что он сам может передумать и остановиться в самый неподходящий момент. А мне хотелось, чтобы они были вместе, мне казалось, что им необходимо быть вместе.

Он не передумал. Мы выскочили на улицу и спустились в метро. На станции «Парк Победы» вышли, промчались по Московскому проспекту и оказались в громадном дворе возле кирпичного двухэтажного домика.

— Общежитие, — сказал он. — Лика тут живет.

— Поздно уже.

— В общежитиях поздно не бывает.

Он потянул ручку, и дверь, зазвенев пружиной, открылась. Он вошел.

Я остался на улице. Темно. Дует ветер. Под высокой сводчатой аркой огромного дома человек в белом костюме басом подзывает свою собаку: «Джери, ко мне!.. Джери!..» Где-то играет музыка — веселится народ. Всегда кому-то весело, когда не до веселья тебе. Но только ли тебе одному невесело? А Лике? С чем к ней прикатил Спартак, что скажет? Пошлет снова в «химчистку» или поступит иначе, как мужчина?..

Не успел я подумать, обрадуется Лика или нет, увидев меня, как вышел Спартак.

— Нет ее, — сказал он. — Уехала к родителям в Новгород. Я адрес взял. Надо ехать, как ты думаешь?

— Поезжай, — сказал я.

— Сегодня? Сейчас, верно?.. Мне сказали, что, если выйти к мясокомбинату, можно сесть на попутку и за несколько часов быть в Новгороде.

— Поезжай, — сказал я и протянул ему деньги. — Бери, тебе нужнее. А я завтра найду.

Он взял только три рубля, и мы расстались. Он сказал, что знает мой адрес и найдет меня. Или напишет.

— Я тебя найду, — сказал он. — Если все будет в норме, я тебя найду!..

Я вернулся в Витебский вокзал и сел на прежнее место. Недалеко от меня прошел милиционер. Я поднялся и стал ходить, боясь, что он прицепится. Остановился у подоконника, прислонился лбом к стене и задремал. Никогда бы не поверил, что можно спать стоя…

Когда я открыл глаза, на часах была половина пятого. Вышел во двор — зябко. У метро две женщины в зеленых куртках метут асфальт. А по площади большими кругами ходит голубая поливальная машина ЗИЛ.

Меня стало подташнивать. Зашел в туалет и напился воды. Вернулся в зал ожидания, сел на скамейку и попробовал спать сидя. Не вышло. Ни о чем не думалось, ничего не хотелось, сидел болван болваном. А потом — новое дело — захотелось плакать. Я глотал упругие комки и моргал глазами, чтобы не шли слезы… Это жутко, когда тебе два часа подряд хочется плакать.

Не заплакал. Сходил в туалет, вымылся и, не вытирая лица, пошел с вокзала.

К проходной завода явился раньше всех. Постепенно собрались ребята. Принесли волейбольный мяч, и я стал играть с ними. Но, видно, мое отупение не прошло: я мазал, бросался тогда, когда передачу должен был принимать другой, спотыкался, падал и, наконец, выдохся. Вернулся на скамейку и стал следить, как ловко владели мячом другие.

Пришел Женя. Поморщился:

— Ну и видок у тебя, як у жмурика.

— Кто это — жмурик?

— Та «покойник» на музыкальном жаргоне.

— Голова болит, — сказал я. — Даже плавать не хочется.

— Становись! — раздался голос Сеностарова.

По дороге ребята шутили, ставили друг другу ножки, смеялись, в трамвае пытались играть в трясучку и даже курили в открытое окно. Эти ребята существовали вне меня, вне моего настроения, и это их отдельное существование пугало меня и вызывало во мне протест.

Мы приехали в Стрельню. Вышли из трамвая и долго тянулись по лесопарку. А солнце так пекло в голову, что, как только мы очутились на дамбе, из носа у меня пошла кровь.

Я спустился по камням к воде и стал смывать. А она все шла и шла. И тогда я набрал воздуха и высморкался — из носа брызнул целый, фонтан крови. Я наклонился, чтобы смыть, не удержался на камне и упал в воду. Хорошо, что здесь было мелко, я замочил только рукава и брюки до колен. Зато кровь больше не шла, и я двинулся за остальными.