Римма Коваленко - Жена и дети майора милиции

— Гляжу на тебя и переживаю. Ну прямо как больной.

Он растерялся, не готов был к такому участию.

— Просто родился такой невеселый.

— Не верится что-то, — женщина положила ему ладонь на плечо. — У меня три сына, и все постарше тебя, я вашего брата знаю. И ты мне должен поверить: повеселеешь. Подучишься, и все будет как надо. А если чувствуешь, что ни в какую, скажи мастеру, она подыщет что-нибудь другое.

Он подумал, что у нее доброе сердце, что не может она смотреть, как он мучается, и поблагодарил, заверил, что будет учиться и, только если уж действительно совсем ни в какую, воспользуется ее советом. Но оказалось, что она не его жалела, а конвейер.

— Понимаешь, мы тут все смежники, на любую операцию сядем и не заметим, что на другой, но ведь мы не машины — люди. И если хоть один на конвейере не в своей тарелке, вот как ты, это всем передается.

Вот о чем она, оказывается, хлопотала. А уж мастер Соловьева наверняка не раз пожалела, что связалась с ним. Опять подсадила его к Лиле. Это для того, подумал он, чтобы красавица стимулировала его на трудовые успехи. Теперь у него в руке был паяльничек, маленький, легонький, с напряжением в 36 вольт, и он под присмотром Лили делал свою пайку. Она три, он одну. Болели спина, затылок и икры ног. Пожилая женщина, сидевшая напротив, иногда улыбалась ему. Звали ее Зоей. Просто Зоей, как девочку. Но он уже знал: она была добра не к нему, а к конвейеру, и не радовался ее улыбке. И красавица Лиля всего лишь для пользы дела говорила: «Расслабься». Он вздрагивал от ее холодного металлического голоса, однажды не выдержал и сказал: «Отвязалась бы ты от меня». Она надолго замолчала, а у него вскоре так свело ногу, что он застонал от боли. Попробовал подняться и не смог, и Лиле пришлось звать Соловьеву. А ему Лиля по-доброму вдруг шепнула: «Плюнул бы ты на все это и не мучился».

Плюнуть он не мог даже в мыслях. Нет уж, будет терпеть. Опять его отсадили от Лили. Теперь он сидел в самом конце конвейера, где на вибростенде испытывался готовый блок. Кажется, здесь он сможет, здесь и уметь-то нечего: включай стенд, и пусть он трясет блочок, испытывает его на прочность. Только чуть попривык к вибростенду — первое место, где он не чувствовал унижения, — как Соловьева опять бросила его на новую операцию.

— Татьяна Сергеевна, — взмолился Игорь, — закрепите меня на вибростенде, у меня там получается.

Соловьева покачала головой: не могу.

— Не могу, Калачев, уродовать тебя не имею права. Одна операция — это где-нибудь в артели, для инвалидов. У нас на конвейере только Зоя сидит на одном месте, да и она при надобности подменит любого.

Зоя взяла над ним шефство. Наверное, ей это поручили. Ходила с ним в столовую, рассказывала о своих сыновьях и невестках. Невестки были все как одна, по Зоиным словам, — кобылы, грубиянки, но работящие. У всех клубники летом на садовых участках — ведрами берут, и лучшую — на рынок. В соревнование семейное включились: у кого раньше будет машина. А внуков у Зои было столько, что «если, например, с ними дома сидеть, кормить, обстирывать, то конвейер в сравнении с такой работой никакая не работа — семечки».

Обедал конвейер вместе. Входили в обеденный зал, а там уже накрытые столы, окна открытые, а за окнами шелест зеленой листвы. Зал в те двадцать минут, что они обедали, был поделен надвое и назывался «старый конвейер» и «новый конвейер». Они были «старым конвейером», и здесь, в столовой, эта «старость» была заметна. Рабочие с нового конвейера называли себя «ребятами», носили в обтяжку выгоревшие джинсы, были модно подстрижены. «Ребята, минуточку внимания!» Кто-то стучал вилкой по стакану, что-то говорил в наступившей тишине, и затем следовал взрыв хохота, мощный и дружный, даже работники кухни выглядывали. А между тем оба конвейера находились в одном сборочном цехе, как два параллельных класса в школе: в одном — способные к математике и вообще получше качеством, в другом — что осталось. Конечно, общий вид старого конвейера в основном портила Зоя, остальные были молоды и одевались не хуже «ребят». Но если глядеть не со стороны, а вникать в суть, то разница чувствовалась. Таких, как Игорь, на новом конвейере не было. Таких несчастных, не на своем месте. Ему это был, конечно, хороший урок: живи своим умом, не ставь свою жизнь в зависимость от слова «неудобно». И все же эту ошибку нельзя было корчевать, ее надо было прожить, перетерпеть, победить, только таким способом можно было от нее избавиться. Кто-то бы поступил иначе и тоже был бы прав. Игорь иначе не мог.

Слава богу, что дома его не тормошили. Жив, здоров, работает на заводе, больше им знать о нем ничего не хотелось. Происходили события поувлекательней его конвейера. Например, свадьба Василия и Алены. Невеста сшила себе белое платье из какого-то чересчур прозрачного материала. Дома оно выглядело нормально, а когда приехали в загс, где горел яркий электрический свет, то платье вдруг как бы исчезло. «Только не вздумай возвращаться, переодеваться и прочее, — сказала Алене Тамила, — плохая примета». Алена стояла у зеркала и хохотала как ненормальная. Потом взяла у какой-то свидетельницы большой платок с алыми розами, в нем и стояла рядом с Василием, когда их расписывали. Алену ничто не могло выбить из седла. Если уж она веселилась, то веселилась, не глядя на обстоятельства.

Свадьбу решили устроить скромную, «по карману», но приехали бабушка с Куприяном Михайловичем и возмутились: «Да что мы, хуже всех? Да такое раз в жизни! Нет, нет, мы все берем на себя: свадьба в ресторане, пусть молодые запомнят этот день на всю жизнь».

В ночь перед свадьбой Василий сказал Игорю:

«А ведь я женюсь по долгу чести. Алена ждет ребенка».

Нет, он не убил брата этой новостью. О грядущем ребенке Игорь догадывался, витала в воздухе какая-то спешка, какая-то недоговоренность. Василию он тогда ответил:

«Почему это «Алена ждет ребенка»? Вы оба его ждете, так будет правильней».

«Я люблю другого человека, — сказал Василий, — вот какая ерунда получилась».

Игоря опустошило это признание, и даже не столько смыслом, сколько словами — «ерунда получилась». Да не любит никого Василий, и на ком бы ни женился, была бы та же «ерунда».

«В писатели собрался, а сам глухой», — сказал он Василию.

Василий не ожидал такого заявления:

«В чем же, интересно, моя глухота?»

«Во всем. С одним человеком, значит, ребенка растить будешь, а другого человека любить?»

«Ну-у, — Василий расстроился, — я с тобой как с другом, а ты как старуха. На себя почему не оборачиваешься? Думаешь, я не знаю, с кем ты сидел в парке на скамеечке? Думаешь, мужу Киры Васильевны большое удовольствие мириться с твоим чистым и великим чувством?»

Старший брат и в детстве не щадил его. Но сейчас слова его были особенно невыносимыми.