Римма Коваленко - Жена и дети майора милиции

— Сам во всем виноват, — сказала Полина, — мог бы еще жить и мучить себя и других.

С ней не стали спорить, все правильно, хоть и не обязательно говорить об этом сейчас, в этом месте. Вспомнили Эру Георгиевну, которая любила Лешечку последние десять лет его жизни: кормила, покупала ему костюмы, которые он тут же продавал и являлся к ней, прикрытый чужим тряпьем. При жизни Лешечки Эра Георгиевна была в глазах его друзей дурой, доверчивой интеллигенткой, которая всякий раз верит обещаниям алкоголика. Ах, как он обещал! Это были поэмы, картины импрессионистов — раскаивающийся Лешечка и планы его дальнейшей жизни.

— Давайте разыщем Эру Георгиевну, — сказала Лариса, — и навестим ее. Это будет встреча и с Лешечкой, ведь о последних годах его жизни мы ничего не знаем.

Ее не поддержали: не надо Эры Георгиевны, поздно, нет уже на нее ни времени, ни сил. Да и жива ли она? Была бы жива, приходила бы на Лешечкину могилу. А то что-то непохоже, что кто-нибудь сюда приходит.

С кладбища поехали к Шуре. Галина Михайловна словно знала, что они заявятся. Все у нее было готово, всем она была рада.

— Полина, Зоечка, — сказала она, когда все сели за стол, — ну что вы никогда не зайдете, не позвоните? Хоть бы куда-нибудь вытащили Шуру, на концерт или в оперу.

Шура свирепо, как горец, сверкнул очами. Полина поспешила его успокоить:

— Вы идеализируете своего сына, Галина Михайловна. Никто ему не нужен. Слава богу, что мы хоть изредка, хоть раз в году встречаемся.

Она не сказала «благодаря Ларисе», а могла бы сказать, это было бы справедливо. Когда вино было выпито и кофе перекрыл все запахи застолья, Лариса сказала Полине:

— Что это тебя дернуло вводить мою маму в курс своих прошлых махинаций? Я про ковер.

Полина возмутилась:

— С ума сойти, сами уже бабки-дедки, а чуть что: мама, мама.

Полина выросла у теток, слово «мама» ранило ее с детства, но Лариса об этом не знала.

— Я так до сих пор и не знаю, — сказала Лариса, — каким образом у Лешечки тогда оказался ковер и какая была в этом преступлении твоя доля.

— Отстань, — прошипела Полина, — а то я сейчас пересяду на другое место.

Раньше она не огрызалась: очень надо, все равно слова ничего не значат. Она одна из всех знала, что самое главное и самое достоверное между ними — это то, что она женщина, а Шура, Степан, Анатолий и Лешечка мужчины. В те далекие молодые годы Лариса не раз замечала скрестившийся с кем-нибудь из парней воровато-призывный Полинин взгляд. Лариса могла тогда объяснить Полине, что это элементарный зов плоти, визуальный блуд, но это была у них запретная тема. Лариса считала себя выше всего такого и требовала воспарить вместе с ней и других. «В мире и не пахнет моралью, — цитировала она слова из модной тогда пьесы, — но давайте без хамства хоть в своем кругу». Шура однажды ей сказал: «Легко быть святой, когда кругом ни одного змея-искусителя». Вот тогда он ее почти убил, проткнул насквозь черной отравленной стрелой. Никому она, оказывается, не нужна. Ну что ж. Была сделана шестимесячная завивка, выщипаны брови, куплено у Зоиной матери крепдешиновое голубое платье. Ларисы не стало. Появилась какая-то круглоглазая, с клочковатой головой дева, у которой даже голос не был похож на голос прежней Ларисы. Шура что-то понял. Сказал небрежно, но не случайно: «Змеи-искусители в наших краях не водятся».

Пили кофе, разговор перескакивал с одного на другое. Степан, оказывается, не знал, что Лариса два года назад обращалась с просьбой к Анатолию, и потребовал подробного отчета. Лариса стала рассказывать, все остальные со смехом, с подначкой комментировали, и вдруг Зоя сказала:

— А что мы такие плебеи? Чего это мы смирились с такой своей малостью? Давайте позвоним ему и вытащим сюда, к нам.

На несколько секунд все притихли, надо было осмыслить эту то ли шутку, то ли явную глупость.

— Кому он здесь нужен? Тебе? — спросил Шура. — Если тебе, звони, я не возражаю.

— Нет, Шура, так нельзя, — закричали на него, — или мы все звоним, то есть всем это нужно, или никто не звонит и пошел он к черту, не больно-то соскучились.

Пошумели-поспорили: позвоним, а что такого, пусть приходит, тоже нам принц Уэльский, пусть приезжает и держит ответ, почему оторвался, зазнался, переродился. Начали искать телефон Анатолия. У Ларисы в блокноте сохранился номер канцелярии, туда и позвонили. И сникли, услышав: «Анатолий Константинович Цибульский больше здесь не работает». Домашний телефон разыскивать не стали. Кто-то сказал:

— А с чего мы взяли, что он сидит дома? Может, он пошел на повышение?

— На повышение в его возрасте не ходят.

— Тогда надо звонить домой. Надо его подбодрить, поддержать.

— Кого он за свою жизнь подбодрил, поддержал?

— Ларису. Телефон помог поставить ее родителям.

— Это не он поставил. Ему это ничего не стоило. Чиркнул свою фамилию, и все труды.

— А другой бы и этого не сделал, не чиркнул.

— Ну, значит, и этого, другого, не позовем.

Провожал Ларису Степан Тарасевич.

— Как твоя дочь? — спросил по дороге. — Слыхал, хорошая художница из нее получилась.

— Как тебе сказать… Знаешь, есть такое выражение: друг своих друзей. Так и хорошие художники прописаны в кругу своих друзей.

— А в другом кругу они ничего особенного не представляют?

— Просто их в другом кругу не знают.

Потом Лариса спросила у Степана о его семье, пожаловалась, что страдает из-за матери: не хочет переезжать, и жить одной ей уже невозможно.

— А ты обменяй квартиру и возвращайся, — посоветовал Степан, — какая тебе разница, где писать свои рассказы.

— Как все просто. А муж? А дочь? А внук? Легко сказать — меняй квартиру, возвращайся. Какие-то мы с годами стали черствые, ты не находишь?

Степан ответил не сразу, что-то не давало ему высказаться откровенно, наконец нашел золотую середину.

— Почему с годами? — спросил он осторожно, словно надеялся, что Лариса сама подхватит его слова и ответит. — Мы всегда, Лара, были черствые и бессердечные.

— Ну, Степа, ты хватил. Разве в молодости мы были черствыми? Мы были веселыми, добрыми, мы были хорошими, Степа.

— Не уговаривай себя. Мы были черствыми, безрадостными, мы не умели дружить. Понимаешь, вины почти нет: не умели. А научиться было не у кого, никто не умел.

— А Шура? А Лешечка? А я, Степа, я тоже не умела дружить? Да я всю свою молодость выложила на алтарь этого святого дела.

Степан уже был не рад, что затеял этот разговор, часы под фонарем показывали первый час ночи, а голос Ларисы звучал чересчур звонко.

— Шура всегда был одинок, — сказал Степан, — он ни тогда, ни теперь ни с кем не дружил. Лешечка пил. Ему был другом всякий, кто не оттолкнет его, а еще лучше — поднесет у ларька стакан плодово-ягодного. А ты, Лара, ты только не обижайся, ты была бездомная. Бездомная — в нормальном смысле этого слова. У тебя не было дома. Был где-то какой-то угол. Помнишь, как твое двадцатилетие мы справляли в общежитии?