Римма Коваленко - Жена и дети майора милиции

Таню сын привез к ней издалека. Поехал на работу в пионерский лагерь и вернулся оттуда до срока и с Таней. Лагерь был на юге, в Краснодарском крае, посылали туда вожатыми и воспитателями студентов со всей страны, лучших из лучших. А его и Таню оттуда уволили, с позором изгнали. Он так и заявил матери: «Нас изгнали. Мы любим друг друга, а это нельзя. Это разлагает, это плохой пример подрастающему поколению». Он был влюблен и забыл в этот момент, кому он это говорит.

«Это, безусловно, не тот пример для пионеров, — сказала Нина Григорьевна, — на каждом из вас сейчас по большому пятну. А как их смыть, надо подумать».

«Мы решили пожениться, — сказала Таня. — Поженимся, и тогда все отстанут от нас со своими претензиями и поучениями».

Нина Григорьевна не возражала.

«Никто не спорит, — можно пожениться. Но Саше хорошо бы перед этим закончить институт, получить квартиру и вообще устроиться. Кстати, твои родные знают, что ты собралась замуж?»

Оказалось, что Танина тетка понятия не имеет, что племянница сейчас не в лагере, а далеко от него и собралась замуж.

«Потом я ей, конечно, скажу, — объясняла Таня, — а сейчас даже написать нельзя. Она же сюда примчится. Ей это пару пустяков. Для нее «замуж» все равно что измена Родине, она старая дева и в партии еще с до войны».

«Как это можно замужество приравнять к измене Родине?» — серьезно спросила Нина Григорьевна.

«Очень просто, — ответила Таня, — Родина открыла для меня двери всех институтов, а я не иду в эти двери, а выхожу замуж».

«Ты что же, решила дальше не учиться, решила всю жизнь провисеть на Сашкиной шее?»

Нина Григорьевна довела ее до слез.

«Я буду учиться, буду! — сквозь рыдания выкрикнула Таня. — Только пусть к нам никто не лезет, не поучает. Мы с Сашкой взрослые люди, неужели в это так трудно поверить?»

Кончилось тем, что Нина Григорьевна дала Таниной тетке телеграмму, и та действительно тут же примчалась. Старшие стали судить-рядить, а молодые, приуныв, помалкивали. Молчание их и спасло. Нина Григорьевна поссорилась с Таниной теткой, та уехала, сказав на прощание Сашке:

«Как ни странно, но характер вашей матери залог того, что вы не обидите, то есть не обманете, мою Татьяну. Помогать я вам не смогу, не́чем, но летом три-четыре посылки с яблоками от меня получите».

Они были похожи, Танина тетка и Нина Григорьевна. То ли малыми материальными запросами, то ли возвышенным отношением к жизни. «По жизни надо шагать прямо, твердо, с гордо поднятой головой» — таков их был девиз. А вот с бытом они управлялись по-разному: Нина Григорьевна и в чужом углу умела наладить то, что называется домом. А Танина тетка и в приличной казенной квартире жила, как птица на ветке. Не понимала свой дом, ей в голову не приходило, что можно его чем-то украсить, и станет в нем веселей и теплей. Вечно она стремилась к кому-то в гости, вечно у нее в холодильнике плесневели огурцы, а початая банка с майонезом затягивалась желтой коркой. А вот в гостях у подруг, в доме отдыха, на чьей-нибудь даче в воскресенье ей было хорошо. Эту свою бездомность, нелюбовь к собственному жилищу она передала и племяннице.

Сашкина мать тогда не подвела их, быстро свыклась с Таней, забыла про «пятна», которыми они себя разукрасили. А когда Сашка принял решение перевестись на заочный и поступить на службу в милицию, легко снялась с места и перекочевала вместе с ними в тот город, в котором они до сих пор живут. Верней, жили. Сашки нет, и жизни без него не стало.

И чем дальше, тем горше, тем больней воспоминания. Через три дня они вдвоем, Тамила и Нина Григорьевна, отправились на кладбище. Там уже стояла кованая чугунная оградка и временный памятник — полый жестяной конус с красной звездой. Они сняли венки с увядшими цветами и посадили на могиле розовую гвоздику, рассаду которой купили тут же, у входа на кладбище.

— Когда уезжает Куприян Михайлович? — спросила о Сашкином отце, своем свекре, Тамила. Она впервые на похоронах увидела его и сейчас осторожно завела о нем разговор.

— Думаю, скоро, — ответила Нина Григорьевна. — Что ему здесь делать? Приехал, и спасибо. А теперь пора обратно.

Лицо Нины Григорьевны с годами изменилось, оно, конечно, не стало моложе, но исчезла с него темнота тяжелой заботы, посветлело оно, что называется, поблагороднело, что-то мягкое, женственное в нем проявилось, и седые в голубизну кудри были красивы. Тамила раньше любила смущать ее словами: «Вы гляньте на бабушку! Пожалуй, в нашей семье она единственная красавица!» И сейчас горе словно подчеркнуло ее позднюю красоту: на скулах выступил слабый румянец, а тени на веках сделали глаза более глубокими и выразительными.

— Вы так и не простили его? — Тамила боялась обидеть Нину Григорьевну вопросом, но очень уж была необыкновенной встреча Сашкиных родителей, чтобы обойти ее молчанием.

— Того человека давно уже нет, — сказала Нина Григорьевна, — а этого я не знаю. Зачем он приехал?

Тамила заступилась за свекра:

— Попрощаться с сыном. Мы же сами телеграмму послали. Никуда не денешься — отец.

— Не было у Сашки отца, — сказала Нина Григорьевна. — Если бы он был отцом, разве сын его лежал бы сейчас в земле? В милицию, Тамилочка, идут служить люди хорошие, но несчастливые в своем детстве.

Это были несправедливые слова. Если уж есть чья-то вина, что Сашка пошел в милицию, так это ее, Тамилина, вина, целиком ее. Поженились, а жить негде. А тут Сашкин друг, служивший в милиции, написал, что, поступив к ним, есть шанс получить жилье. «Только ты институт не бросай, переводись на заочный». И все же в несправедливых словах Нины Григорьевны была и правда. Благополучным, не растревоженным в детстве людям в милиции делать нечего. И злым там делать нечего, и хитреньким тоже. В милиции должны работать такие, как Сашка. И вот такого человека, такого сына когда-то бросил отец.

— А как вы с ним поженились? — спросила Тамила.

— Обыкновенно, — ответила Нина Григорьевна, — он в наш лесхоз с комиссией приехал, а я кассиром там была. И мама моя там работала. Война уже началась. Ему отсрочку на три месяца дали. Он увидел меня и говорит: «Вот именно такую я искал». И я его не то чтобы искала, но такого вот ждала. Ну и встретились. И сразу к маме пошли: так и так, война, ему на фронт скоро надо. Мама и отвечает: «Что же, человек хороший, это глаз сразу видит. Мой глаз никто не обманет. Если не шутит, зовет тебя по-серьезному в загс, то иди». Так вот и поженились.

— Обманулся, значит, мамин глаз?

— Нет. Кто это тебе сказал? Война нас обманула.

Нина Григорьевна махнула рукой, словно отогнала от себя воспоминания, и Тамиле запретила расспрашивать, нельзя на кладбище, у сырой еще могилы, вести речь о человеке, которым покойный был обижен. Она — нет, не обижена, а сына родной отец обидел. Тамила этого не поймет. Была когда-то печальная песня: «Жена найдет себе другого, а мать сыночка никогда». Нет, о Тамиле не надо так думать. Хорошо они все жили, умели и радоваться, и терпеть, и друг друга поддерживать. А ведь как трудно бывало: двое мальчишек маленьких, Тамила не работает, у Сашки зарплата — не разгуляешься. Продавщица презрения не могла скрыть, когда Нина Григорьевна произносила: «Дайте мне четыре яйца, сто пятьдесят граммов масла и вот то яблочко взвесьте». Жила эта продавщица рядом с ними в одном подъезде, оттого и глядела презрительно: когда денег мало, надо приработок искать, а не прыгать по вечерам у волейбольной сетки. А Сашка с Тамилой прыгали, да еще по квартирам ходили, желающих в волейбол поиграть собирали. Мало кто их тогда понимал. Какой волейбол? Эти абажур выбросили, люстру повесили, а эти чешский гарнитур купили с сервантом, а мы-то чего чухаемся? Калачевы на этом фоне были отсталыми. Может, и должен кто-нибудь отставать? А то все бегут и все впереди. И у всех все одинаковое. Сравниться не с кем. А то: у нас есть, а у вас нет, то-то нам весело, то-то хорошо.