Римма Коваленко - Жена и дети майора милиции

Сначала хотели поминки устроить в рабочей столовой, что была напротив их дома. «Столько народу должно прийти, у вас и посуды не хватит», — сказали Тамиле. Но она не согласилась: «С какой стати? Он в эту столовку ни разу не заходил». И всем в его доме нашлось место: кто сидел за столом, кто стоял с тарелкой в руках, уходили, приходили. Было много незнакомых людей, но Сашка, возможно, их знал. Режиссер местного театра сказал впечатляющую речь о необыкновенном человеке Александре Калачеве, который покинул этот мир в расцвете сил, словно специально для того, чтобы ни старость, ни болезни не изменили его сущности, чтобы навеки остаться блистательным примером для всех, кто знал его и еще узнает. Он говорил, что такой мужественный, веселый, человечный человек достоин книг, спектаклей, песен. Все слушали его внимательно и благодарно: вот ведь человек из художественной сферы жизни, а как точно знает цену таким, как наш Калачев, как правильно и высоко о нем говорит. И только Тамилу не задела эта речь, она скоро потеряла ее нить и впала в оцепенение: слышала голос режиссера, понимала отдельные фразы, но все это проплывало, как на лодке, мимо. Уже второй раз в этот день испытывала она это сковывающее по рукам и ногам состояние. В первый раз утром в зале клуба милиции. Там на красном возвышении стоял гроб. В углу на рояле играл что-то печальное сухощавый полковник Молин, руководитель их знаменитого милицейского хора. Менялся у гроба почетный караул, а она сидела неподалеку с родными и детьми, и к ней подходили городские начальники, просили заходить, звонить, не стесняться, если будет малейшая в чем нужда. Тамила склоняла голову, благодарила, потом переводила взгляд на цветы, которые несли к гробу: нарциссы, тюльпаны, даже розы, дорогие в эту раннюю весеннюю пору тепличные цветы. Нельзя думать о стоимости цветов в такой момент? А ей думалось, потому что цветы несли Сашке, который когда-то ей сказал: «Представляешь, гвоздичка — рубль пятьдесят. Это же можно вдвоем сходить в кино да еще плюс съесть по мороженому». Он не любил телевизор, верней, тот вгонял его в сон, и любил кино, любил мороженое, и когда ел его перед началом сеанса, то забивался в фойе в какой-нибудь угол, приговаривая: «Терпеть не могу мужиков, которые в кино лижут мороженое». Он многое любил — хорошую одежду, хорошую еду, но все это было не всегда досягаемо: трое детей, жена годами не работала. Радовался форме, шинели, милицейским своим сапогам, которые доставались ему бесплатно. Уверял, что не любит штатскую одежду. Хороший дорогой костюм появился у него десять лет назад, берег его, висит и сейчас в шкафу как новенький. Хоронили, как положено, в милицейской форме. Если бы Сашка вдруг открыл глаза, был бы всем нагоняй: «Кто это придумал такого человека, как я, обкладывать цветами?» И вдруг все эти мысли, даже запах цветов, сырой, похоронный, исчезли. Тамила увидела: к гробу очень близко, к самому изголовью подошла женщина лет тридцати, узенькая, нарядная — длинный жакет, юбка с разрезом сзади. Подошла и положила букет красных роз. Постояла, склонилась и поцеловала Сашку в лоб. И тут же отпрянула, как от пропасти, и быстрым мелким шагом бросилась через толпу к выходу. Тамила знала ее и не знала, слышала о ней, но никогда не видела. Теплая тяжесть разлилась по телу, и после ее ухода Тамила уже ничего вокруг не видела, не слышала. И вот на поминках голос режиссера опять вверг ее в это состояние.

Она вышла из-за стола, прошла в спальню и легла на кровать.

И тут же в ногах у нее оказалась свекровь.

— Тамила, надо держаться.

— Я держусь, — ответила она, — просто Сашка всего этого не одобрил бы.

— Нельзя так говорить, говори за себя. Думаешь, мне просто? Но я должна быть сейчас с людьми и пойду туда. И ты поднимайся.

В молодости все самое трудное, неумолимое, жесткое шло от свекрови. Она заставляла ее подниматься чуть свет, не давала передышки. Сашку щадила — мужчина, работа опасная, трудная, но к молодой снохе была беспощадна. Тамила плакала, просила Сашку объяснить своей матери, что они отдельная семья и пусть она не лезет, не командует, а то ведь семья может и разбиться. «Разведет она нас с тобой». Сашке такие речи не нравились. «Краснодарский колледж, — говорил он, — это все краснодарский колледж. Таблицу умножения ты там выучила, а вот вежливости не обучилась». Тамила пять лет жила у тетки в Краснодаре, там заканчивала школу, и Сашка долгое время предъявлял этой школе счет. Потом они с Ниной Григорьевной разъехались. В тот год в семье Калачевых родился третий ребенок и появилась возможность переселить Нину Григорьевну в отдельную квартиру. Поздновато явилась эта квартира, Тамила привыкла к свекрови, научилась ценить ее помощь и прямой, колючий характер. Да и помощь ее нужна была. Муза оказалась, не в пример братьям, упрямой, непослушной. Когда подросла, братья вечно ходили в царапинах, приходилось врать во дворе и в школе, что все это кошка, такая, мол, у них в доме живет дикая кошка. Но появлялась Нина Григорьевна, и рыженькая разбойница превращалась в пай-девочку, и не было прекрасней и милей на земле ребенка. И становилось видно, как они странно похожи, эта суровая женщина и маленькая непоседа девочка. Дети были между ними как бы поделены: Муза бабушкина, Василий мамин, а средний, Игорь, Сашкин. Сашка иногда говорил Тамиле: «Уйми своего демагога, нельзя мужчине по имени Василий быть таким многословным» — или про Игоря: «Я из него сотворю на сто процентов положительного человека, только не мешайте мне». Она не мешала, Сашка сам был хорошим демагогом по части воспитания детей: много знал, изобретал, любил всякие теории, но с практикой было у него плоховато: раздражался, мог отпихнуть от себя своего любимого Игоря: «Занудил ты меня, понимаешь, в тоску вогнал». Но мать свою за всю жизнь ни разу не обидел. Эта ровность сыновней любви всегда поражала Тамилу. Нина Григорьевна конечно же обижалась изредка на сына, но это, Тамила была уверена, без каких-либо оснований.

Сашка познакомил их четверть века назад, восторженную, влюбленную, самонадеянную девочку Таню и свою мать, огрубевшую в трудах, с самого его рождения в военном году не знавшую отдыха и счастья. Он учился тогда на первом курсе юридического института в большом уральском городе, мать приехала к нему из Сибири, привезла бедные свои пожитки, сняла комнату — пристроечку на окраине, устроилась на работу в заводскую бухгалтерию. А он жил в общежитии и скрывал от всех, что мать его рядом. С местами в общежитии было трудно, и его бы сразу отправили на жилплощадь матери. Мать не умела жить. У нее в голове не укладывалось, что она бедная, неимущая, она знала одно твердо и бесповоротно: у нас бедных нет, и это не позволяло ей сравнивать на улице или в трамвае свое выношенное пальтишко с чьей-нибудь богатой шубой. Шуба не имела никакого отношения к богатству: богатых у нас тоже не было. Поэтому, когда в бухгалтерии собирали деньги кому-нибудь на подарок или венок, Нина Григорьевна давала больше самого главного бухгалтера. И вообще всю жизнь в ней сидел гвоздь: что-то кому-то надо дать, отдать, подарить.