Римма Коваленко - Жена и дети майора милиции

Мать убийцы закрыла счет, сняла все деньги. Сто две тысячи. С такими деньгами нетрудно на новом месте устроиться. Хотя опыт многолетней работы в сберкассе подсказывал Нине Григорьевне, что такие суммы не рушатся их владельцами. Если бы не было тайны вклада, кто-нибудь мог бы сказать на суде: «А выросло это безудержное желание денег от бессмысленного, болезненного накопительства его родителей. Основной капитал его родители получили по наследству. Нет, они не крали, не спекулировали, они просто чахли над деньгами, копили, отказывая и себе и сыну во всем. Иногда отец подсудимого спрашивал свою жену: «А конец когда-нибудь этому предвидится? Есть у тебя какая-нибудь предельная цифра, после которой начнем жить, то есть тратить деньги?» Об этом говорила на суде тетка подсудимого. На этот вопрос отца ответа не последовало, мать подсудимого его просто не понимала. Как это тратить деньги, положенные в сберкассу? Они же там не просто лежат, они «работают». Каждый рублик три копейки в год «зарабатывает». Это и есть жизнь, самая счастливая: когда деньги сами себя зарабатывают. На вопрос: «Любите ли вы сына?» — мать подсудимого ответила: «Кто же, если не я, любить его должен…» Она была труженицей, эта угрюмая, тяжелая женщина, но, видимо, не под силу бывает труду облагородить то, что не проснулось для добра. «Я прошу суд, — сказала она заученным голосом, — чтобы оставили жизнь моему сыну и дали небольшой срок. Прошу учесть, что он не имел на себе влияния отца, так как отец не уделял ему никакого внимания. А со мной сын был очень внимательный, помогал во всем, мыл посуду, убирался в квартире, никогда не обижал». Судья спросила: «А какие чувства вы испытываете к матери погибшего Калачева?» На этот вопрос ответа не последовало. Морщила лоб мать убийцы, тужилась понять, каких слов от нее ждут, но так и не нашла их в себе.

Каждое утро, до работы, Нина Григорьевна ездила на кладбище. Отцвели каштаны, отблагоухали липы, теперь утренняя прохлада была напоена терпким запахом жасмина. Нина Григорьевна относилась уже к кладбищу как к привычному месту своей жизни, тихому, зеленому, с пением птиц поутру. Это был тот уголок, где она, не боясь, что кто-то услышит, каждый день разговаривала с Сашкой.

«Я боюсь за них, — говорила Нина Григорьевна, — за детей твоих, за Тамилу. Что-то она не очень надежная. Очень неправильно поступит, если выйдет замуж».

«Не выйдет, — успокаивал Сашка, — погляди вокруг, где ты видишь Тамилиных женихов. И вообще она не из этого десятка. Она женщина самолюбивая, притом взбалмошная. Я ей волю большую давал, она ведь всерьез о себе думает, что красавица, грамотейка, все лучше других понимает. Такие после сорока замуж не выходят, а ей сорок два. Выходят в таком возрасте или хозяйственные, обстоятельные женщины, у которых дом сияет, обеды из четырех блюд: борщи, котлеты, блины и компоты. А наша Тамила если посолить не забудет, то уж выкипит у нее обязательно».

Нину Григорьевну не смущало, что в этих «разговорах» Сашка говорил ее голосом и Тамилу свою не щадил.

Вот как оно бывает: жили, любили друг друга и… нет ничего. А она, мать, каждое утро…

«Муза меня беспокоит, — говорила она сыну. — Ну какой из нее художник? И в роду ни у нас, ни у Тамилы художников не было. Да и что у нас в городе за условия для такой будущности? Одно название — художественный факультет, а институт-то технологический. Технологический институт местной промышленности. И где потом работать? Нет, ты не беспокойся, я ничего ей об этом не говорю. Это бесполезно. Ты сам это завел: каждый кузнец своего счастья. Вот пусть и куют. Игорь в середине мая вернулся. Еще не решил, куда поступать будет…» Она хотела сказать Сашке, что старший, Василий, написал статью про питьевую воду, откуда она к ним в город идет, как очищается, но не сказала. Не все скажешь. Нина Григорьевна тонко чувствовала предел «разговоров» с Сашкой и не переступала его.

В редакции заканчивалась планерка. Василий впервые на ней присутствовал. Позвонил из дома заведующий, сказал: «Я недомогаю. Посиди вместо меня, в споры не ввязывайся. Потом позвонишь, доложишь». Заведующий был с причудами, ему бы отделом искусства заведовать, а не промышленным. Носил, например, вместо нормального галстука шнурочек — невзирая на моду. И пудрился после бритья. Сашка тоже иногда пудрился, и тогда бабушка говорила: «Что это ты как мышь из мешка с мукой?» Когда Василий узнал, что заведующий в войну командовал батареей истребителей танков, то все ему разрешил: пусть пудрится, пусть благоухает одеколоном, пусть носит шнурок, хоть вместо бантика на голове. Если был на фронте — вопросов, как говорится, нет.

— А где Людвиг? — спросил у Василия редактор перед началом планерки.

Людвиг была фамилия заведующего, и Василий ответил:

— Он недомогает.

Ответил честно, тем же словом, каким заявил о своем состоянии сам Людвиг, но редактору в этом слове почудился подвох. Ему показалось, что Василий иронизирует, передразнивает своего заведующего. И взглядом показал, что не одобряет этого.

К концу планерки редактор забыл свой взгляд и, уже глядя на Василия с интересом и по-доброму, сказал:

— Не уходи, надо поговорить.

Обращение на «ты» что-то обещало. Василий не был в редакции новичком, хоть в штате числился недавно. Но даже когда он был практикантом, то есть моложе, редактор говорил ему «вы».

— Как взглянешь на такое: покидаешь промышленность и переходишь в отдел писем?

Предложение не понравилось. Отдел писем — это отдел писем, самый благородный и самый непрестижный. Женский отдел. Из отдела писем поступают в секретариат сводки, сколько за кем числится писем, какие пришли отклики, кто отправил читателю газеты вместо письма отписку. Отдел — источник всяческих неприятностей.

— Давай попробуем тебя на роль специального корреспондента при отделе писем, — продолжал редактор. — А если уж всерьез специализироваться, то что скажешь о судебном очерке?

О судебном очерке Василий мог сказать, что это даже не мечта, а фантазия, сон золотой. Как говорил когда-то их факультетский кумир и оракул Арик Сидоров: «Спецкор — это человек, который способен написать судебный очерк, а судебный очерк — это то, что в один день дает человеку имя. А когда есть имя, судьба журналиста сделана. Журналист с именем идет по жизни, как по зеленой, в цветах аллее, в то время когда его собратья без имени скачут, как зайцы, по пескам и болотам неизвестности». О себе Арик говорил: «Мое имя было вышито крупными буквами на сорочке, в которой я родился. Арнольду Сидорову можно подписаться под сводкой погоды, и он уже будет знаменит». На выпускном вечере Арик «пророчил» в своей застольной речи будущее всем собравшимся. О Василии Калачеве он сказал: «А Калачев пойдет по фамильной стезе. Родная мама-милиция будет героиней его блистательных очерков. Друзья, ничего, никогда, ни под каким видом не нарушайте! Помните, что Калачев сможет украсить свои опусы о вас подробностями студенческой жизни».