Римма Коваленко - Жена и дети майора милиции

И шла подробная информация о том, что ткачество, эта изнурительная работа, при создании гобелена к художнику имеет отдаленное отношение. Художник задумывает рисунок, исполняет эскиз, выбирает технику плетения нитей, а уж исполняют машина или искусные руки ткачихи.

Муза и Никита слушали все это вполуха. Они вообще были в мастерской на отшибе. Все знали, что у них любовь, что Никита гениален, а Муза рядом с ним тоже чего-нибудь достигнет. Все эти построения, кто гениален и что из кого получится, мог бы одной фразой опрокинуть Володя, но он не вникал в разговоры своих подопечных. И гениальный Никита, и самый явно неспособный ученик одинаково пользовались Володиным невниманием. А на вопрос: «Как можно стать художником по гобеленам?» — Володя ответил: «Никак. Этим распоряжается судьба. Что взбредет ей в голову, то и будет». Кто-то попробовал хихикнуть — шутка, но скоро все поняли: задавать такие вопросы неприлично.

Тетка тогда была жива. Присылала письма. Сашка складывал их, берег. Любил говорить на людях: «Как утверждает Тамилина тетка…» Тетка утверждала: надо жить скромно, надо все время к чему-то стремиться, расти, надо быть выше домашнего быта, надо верить в высокое назначение человека. У Тамилы портилось настроение, когда приходило от нее письмо: опять высокие цели, опять знакомые нотации. Но вот тетка однажды написала: «Я надоела тебе и Александру со своими советами, вы люди другого времени и понимаете меня головой, а не сердцем. Утешаюсь только тем, что когда вырастут ваши дети, вы окажетесь в их глазах такими же смешными со своими советами, как и я». Тетка не казалась Тамиле смешной. Она была как взмах кнута. Идет человек по ровной дороге, и вдруг голос: «Шире шаг! Зорче глаз! Веселей — дорогу не осилит унылый!» Писать ей ответы было сущей каторгой. Тамиле то и дело слышался теткин голос: «Мещанка». Тамила не письма ей писала, а отчеты о своей жизни. И вдруг теткины письма изменились. «Старость — это не годы, — написала она, — это капитуляция человека перед молодыми поколениями. Нежелание держаться на плаву, страх, что портят они картину жизни. Все это заставляет старых стыдиться своих седин, морщин и мудрых своих речей. Я тоже порой ощущаю в себе это малодушие, и мой опыт и знания умирают во мне невостребованными». Ответ на это письмо Тамила писала под Сашкину диктовку: «Малодушие — это душевная трусость и никому не нужная капитуляция. Слава богу, ничего такого за вами никогда не числилось. Просто вы одиноки, а мы далеко от вас, и не хватает у нас ни ума, ни сердца подумать о вашем переезде к нам, в наш город». Тетка была уже на пенсии, и переезд ее был делом реальным. Но она отказалась. И вместе с отказом подарила им одну нелегкую мудрость. «Спасибо за приглашение, хотела написать «за доброту», но рука не повернулась. Дело в том, что в последнее время я много думаю о доброте: что это такое? Доброе дело сомнений не вызывает, тут доброта конкретна. А вот доброе слово? Что это? Любезность, ничего не значащий ритуал человеческого общения? И пришла к выводу, что доброе слово не меньше дела. Только надо знать изрекающему доброе слово, что оно сбывается за его счет. Часть своего здоровья он отдает, желая другому здоровья. Своим счастьем делится, заученно произнося «счастливого пути». Не знаю, понятно вам это или непонятно. Если поймете, тогда понятными вам станут и до этого малопонятные слова — «добро наказуемо». Оно действительно наказывает тех, кто не желал кому-то добра, а пожелал. Такой умер бы от ужаса, узнав, что оно исполнилось за его счет…»

Тамила недавно наткнулась на теткины письма, начала перечитывать и разволновалась. Они оба теперь стояли рядом, тетка и Сашка, учили ее: живи хорошо, не опускай руки, будь доброй и к детям своим, и к другим людям, хоть это и неимоверная щедрость. Ведь оплачивать все это тебе самой, все это за твой счет.

Статья не шла. Писал и комкал листы. Все верилось, что вот-вот появится слово и потянет за собой другие слова. Слово за словом — и статья напишется. Кричал на домашних:

— Нельзя ли с уважением относиться к чужому труду? Говорил же не раз: я работаю над статьей.

Муза глядела на брата вприщур: работничек. Тамила расстраивалась:

— Теперь ты все время будешь работать над статьями. А нам не дышать? Разве мы виноваты, что твоя статья не пишется?

— Она пишется, — отвечал Василий, — она бы уже давно написалась, если бы вы меня уважали.

— Пойди в библиотеку, — сказала Муза, — там тихо. — И запела. Тихонько, но с вызовом.

Тамила поняла, что промахнулась, не надо было затевать этот разговор при Музе. Но что сказано, то уже сказано.

— Что за пение? — прикрикнула она на дочь. — С чего вдруг веселье?

— Потом не упрекай, что не сижу дома, — сказала Муза, — тут задохнуться можно от ваших запретов.

Грубиянка, но такая вся родная, до последнего рыжего завитка на глупой голове, такая еще малышка. И Василий вдруг в эту минуту показался ребенком: вырос, определился в жизни, пишет статьи, а что он понимает в жизни, вспомнить хотя бы его Алену… А вот Игорь в доме как сосед, как временный, смотрит на всех, как с другого берега.

— Игорь, — сказала она сыну, — что ты молчишь? Презираешь, одобряешь, как нам тебя понимать?

— Не обращайте на меня внимания, — ответил Игорь.

— Нам всем надо с него брать пример, — сказала Муза, — слушать и помалкивать.

Василий не стал втягиваться в разговор. Уже проверено: не заметишь, как пролетит весь выходной. Поглядев на сестру выразительно: очень уж агрессивна стала сударыня, — он вернулся к письменному столу, к своей каторге-работе.

Работал он в комнате, которую делил с Игорем с раннего детства. Две узкие кровати, два письменных стола: один у окна, другой у глухой стены напротив. Игорь хотел недавно перебраться в квартиру бабушки, но Тамила сказала: «Нельзя нам сейчас разбегаться». Пол возле стола белел от скомканных страниц, по две-три строки на каждой странице: «Мы привыкли и не замечаем «дармовые» блага, которые окружают нас: цветы на клумбах в скверах, скамейки под навесами от дождя на автобусной остановке…»; «Что такое общественные фонды? На что тратятся народные деньги? Не все задают эти вопросы…» Хотелось писать умно и наступательно, чтобы слова рвались из-под пера, но слова натужно выстраивались в ряд, тема о малой государственной собственности не желала раскрываться. Да и что доказывать? Кто этого не знает? Конечно, государственную собственность, и малую и большую, надо беречь. А может, мы просто привыкли считать, что все это знают? Разве свидетели, что топили на суде Лютикову, знали? Нет, надо идти к редактору и, пока не поздно, честно признаваться, что эта тема ему, Василию, не по зубам. Пожалуй, об этих, о свидетелях, он бы смог написать. О равнодушии, о житейской подлости. Эти свидетели до сих пор стоят перед глазами. А какая жестокость вылезла из главной бухгалтерши: «В тюрьму шубу с собой не возьмешь, там тебе выдадут телогреечку». И слова молодой растрепы в вельветовом платье: «А как же я узнаю, сколько ей дадут?» Наказание Лютиковой вынесли условное, свободы не лишили. Главная бухгалтерша была возмущена. «Это честному человеку не оправдаться, — сказала она, — а жуликам все сочувствуют». Свидетельница в вельветовом платье помогла Лютиковой, заявила, что штампы на постельном белье и сейчас в таком же запутанном состоянии, никто в прачечной не смотрит на эти штампы, принимают и выдают белье все так же по счету. Адвокат доказал, что кражи на складе не было, а документы ревизии составлены тяп-ляп, во многом «с потолка». Вот обо всем этом, а прежде всего о безответственном слове, которое способно решить участь человека, Василий хотел бы и мог написать. Ах, как бы он написал, как бы пригвоздил к позорному столбу мурло мужского рода по фамилии Антипов! Разве судьба Лютиковой волновала Антипова? Ему просто хотелось выяснить, где его бывшая сожительница пропадала три дня. «Ах ты, негодяй, — думал Василий, — писал бы я о свидетелях, я бы тебе объяснил, где она была. С другим она была, с тем, кого любит, получай правду, если ты такой любознательный». Василий понятия не имел, где была Лютикова, но хотелось сказать Антипову именно это.